Валентина Немова - Изъято при обыске

Эти ее словечки, которые так странно было слышать от директора, вызывали у большинства слушающих ее подростков панибратский ликующий хохот. А когда она продемонстрировала, как танцевали в Москве некоторые гости — неожиданно схватив стоящую возле нее десятиклассницу, так прижала к себе, что у той, у бедняжки, платье задралось выше колен, и глаза на лоб полезли, зал восторженно рукоплескал. Только сидевшая рядом со мной незнакомая мне девушка опустила глаза. Мне тоже стало стыдно.

С каждой минутой настроение мое падало.

Концерт явно не удался. Хористки, так и не сумевшие запомнить слова фестивальных песен, исполняли их с паузами, по шпаргалкам. Но все это я могла еще простить. Если бы не было заключительного этапа вечера — танцев.

Под грохот джазовой музыки дергались, выворачивали ступни, колени, бедра, водили руками, словно держась за слабые рычаги, девочки и мальчики 15–18 лет. И среди этой изгибающейся молодежи, которой ни родители, ни воспитатели не удосужились привить хороший вкус, особым стилем, вобравшим в себя старомодную манеру танцевать сбоку партнера и самую современную, вызывающую, вытанцовывала молодая директриса. На лице ее застыло бессмысленное усердие. Руки, ее красивые полные руки с точеными пальчиками, немилосердно — хищно вцепились в партнера, — ведь ей, очень полной, очень трудно было производить впечатление подвижной и легкой женщины…

Никогда, ни к кому, не испытывала я прежде такого острого физического отвращения, какое вдруг почувствовала сейчас к ней.

Что делать? Неужели только спокойно танцевать по-своему и никому ничего не говорить? Остановить бы эту дурацкую музыку! Но здесь же сам директор. А при ней я не имею права командовать. После того происшествия на конференции мы не сказали еще ни слова друг другу. На меня она совсем не смотрит. И я к ней не подойду…

Да если бы даже ее не было здесь, было бы глупо с моей стороны что-то запрещать. Запретить — еще не значит искоренить. Нельзя будет в школе танцевать, как им нравится, пойдут в другое место, а там позволят себе что-нибудь похлеще. Не приказывать надо в подобных случаях, а убеждать. Но слушать они будут не каждого. А лишь того, кого уважают. Ко мне они относятся пока что просто хорошо. А этого мало.

И все-таки я не удержалась, не устояла на месте, когда увидела двух непристойно вихляющихся восьмиклассников, моих учеников. Обуздывая гнев, я подошла к ним и сказала:

— Разумеется, вы можете танцевать, как вам угодно. Но, по-моему, вы танцуете безобразно. Подумайте над этим.

— А что? Мы пляшем, как нам Татьяна Павловна показала, — далеко не по наивности ответил один из плясунов.

Я отступилась от них, почувствовав себя обезоруженной.

Что тут можно возразить? Я перешла в дневную школу, чтобы воспитывать детей в своем наступательном духе (у рабочих этого духа и без моего влияния хоть отбавляй), а тут, в этой самой дневной школе, попробуй дай хотя бы элементарное эстетическое воспитание, если всеми уважаемая и даже как будто любимая директриса собственной пошлостью сама же развращает детей.

Я собиралась на этот ученический вечер, как на свидание с любимым, мечтая сблизиться со своими новыми классами. А здесь, на этом самом вечере, еще дальше как будто отодвинулась от них. Оказалась как бы оттесненной на задний план непререкаемым для учеников и неприемлемым для меня авторитетом директора.

***

Уткнувшись в свою "амбарную" книгу — так учителя называли объемистый журнал, с которым директор являлась к ним на уроки, — за 45 минут Татьяна Павловна ни разу открыто на меня не посмотрела.

Я увлеченно разъясняла десятиклассникам "Партийную организацию и партийную литературу" (Тогда, в 57-м, год спустя после того, как КПСС разоблачила культ личности Сталина, а заодно и самое себя, окончательно разочаровавшись в коммунистах, но не утратив веры в учение Ленина и не изменив своего восторженного отношения к нему самому, статью его я трактовала с прежних позиций). Ученики, разделяя мое мнение о Владимире Ильиче, которое в те дни не расходилось с официальным, с готовностью отвечали, когда по ходу комментированного чтения "Партийной организации…" я задавала им вопросы. Урок шел как по маслу. Но лицо Платовой, которая, попав впросак на августовской конференции учителей, затаила злобу и загорелась еще большим желанием избавиться от меня и на урок явилась, чтобы, уличив в "аполитичности", начать действовать против меня планомерно и хладнокровно, с каждой минутой становилось все более серым и мрачным. Само собой разумеется, я догадывалась, чем она так недовольна, (точнее довольна, даже сверхдовольна, лишь делает вид, что негодует и до предела взвинчена — еще одна притворщица, встретившаяся мне на жизненном пути), и предвидела, какое "существенное" замечание сделает она мне при разборе урока. Но не захотела перестроиться на ходу, дабы ее по-другому настроить: пострадав за правду, я так возненавидела всякую ложь, что никакими силами, никакими угрозами невозможно было заставить меня теперь кривить душой, врать ученикам на уроке, о чем бы ни шла речь. Еще я знала наперед, что и при обсуждении урока поведу себя не так, как она меня побуждает, и весело улыбалась про себя, представляя, какую реакцию с ее стороны вызовет эта моя непреклонность и честность.

Стычка произошла сразу же после урока.

Прозвенел звонок, очень мелодичный в этой школе, мы прошли с Татьяной Павловной в ее директорский кабинет, встали по разные стороны письменного стола, неизвестно для чего застланного голубой бархатной скатертью, и она задала мне тот самый вопрос, который я и ожидала услышать:

— Вы почему ни слова не сказали о речи Хрущева?

— Не считаю нужным, — не сдержав улыбку, откровенно призналась я.

— Но ведь это… — "образец партийной критики ленинского размаха"! — прямо-таки угрожающим тоном проговорила она. "Погодите, мол, я еще вам припомню эти ваши слова. Вы еще ответите за них."

Я ей больше ничего не сказала. Что я могла к сказанному добавить? А ей, как видно, ничего и не надо было больше.

— Вы обязаны проработать с учащимися эту статью, — напомнила она мне о своем праве приказывать подчиненным. — И не позднее, чем на следующем уроке.

— И не собираюсь, — в тон ей, уверенно и категорично, заявила я и осведомилась без всякого интереса. — Будут еще замечания? Лицо ее побелело. Глаза округлились и начали хищно блуждать по кабинету. Заметив вдруг, что угол скатерти, с той стороны, где стоит она, задрался, Платова с силой дернула его книзу. От этого он обвис.

Я посторонилась, дала директрисе возможность обойти стол и расправить бархат, раз уж ей вдруг так приспичило наводить порядок в своем уютном "гнездышке". Но Татьяна Павловна и шагу не соизволила сделать в мою сторону. Цели своей она решила достигнуть другим, более простым, как ей в горячах показалось, способом.