Валентина Немова - Святая святых женщины

Кто-то подал голос:

— Бросай! Чего там?! Все едино сгниет…

***

Когда, возложив венки на свеженасыпанный холмик, стали садиться в автобус, чтобы ехать в город, произошел еще один инцидент. Показала себя на этот раз мать Михаила. Настроил, видимо, ее сыночек, которого в свое время вместе со Светланой прогнала я из маминого сада, не только против меня, но и против мамы. И теперь она, Лидина сватья, просто сгорала от желания выразить ненависть свою к усопшей и тем самым Юдиным угодить. И вот что, покидая кладбище, заявила во всеуслышание с нескрываемым торжеством в голосе:

— Ну, что ж, ты лежи тут, сватья, а мы поехали…

Наконец-то, мол, от тебя избавились и пойдем сейчас по этому поводу выпьем и закусим в свое удовольствие…

Если бы у меня не было на тот день установки: ни с кем не связываться, уж точно, обидевшись за маму, ответила бы я этой бабе, как она того заслуживала. Но установка была, и я промолчала. Однако дерзкая выходка Светиной свекрови усилила мое подозрение, что мама умерла не своей смертью.

Через какое-то время Галка снова завела со мной разговор на эту тему: посылала в милицию, чтобы возбудить дело против Юдиных. Я ей сказала:

— Пошли вместе. Я же была далеко отсюда, когда все это случилось. Одну меня слушать не станут. С тобой — выслушают.

Она ответила:

— Нет, я не пойду.

— Тогда перестань морочить мне голову!

Да, я чуть не забыла рассказать, что мне говорила Галина, когда мы были на кладбище. Вот что:

— Ограду, в которой лежат наши родственники, можно будет расширить. И это будет место для меня.

"Вот это заявление! — ужаснулась я. — Привыкла все кругом захватывать. Уже и за место на кладбище борется! До чего докатилась! Наверное, это великий грех таким образом себя вести".

Будущее показало, что это так… Но не стану забегать вперед.

Залезая в автобус, я подумала: вот и сбылся мой сон, про могилу, которую я обошла. Это просто уму непостижимо, что мне снятся такие вещие сны… Чем все это объясняется?

Приехали с кладбища и сразу за стол — поминать маму. Сначала все, кроме Юдиных: я, Галина, две ее дочери, брат отца с женой, подруги, знакомые мамы, соседки по старому дому, муж Галины. Я снова погрузилась в какое-то странное, полусонное состояние. Выпила две рюмки и с большим трудом заставила себя поесть.

Обед приготовлен был по всем христианским правилам, но никто его не похвалил, так как болтать о пище, вообще пустословить во время поминок не положено. О маме тоже никто ничего не сказал. У меня, например, язык не поворачивался что-то говорить. Я сосредоточилась на одном: упала мама за несколько дней до смерти или ее ударили? Или толкнули? Очень меня это волновало. Но не могла же тогда я свои вопросы кому-то задавать. Не тут их надо было задавать. Я сидела и горевала уже не столько о том, что она умерла, а о том, что она так умерла. С синяком под глазом и с рассеченным лбом. Какой, наверное, это был ужас для нее — если действительно избил ее Родион. Ведь в жизни ее никто никогда не бил. Я была в этом уверена. И теперь так думаю. Пока она росла в семье дедушки, все ее жалели как сироту. Когда перешла жить к матери и отчиму, была уже большая, всем старалась угодить, работала от зари и до зари. Ее только хвалили. Пришла в этот дом не с пустыми руками. Дедушка амбар продал, когда она от него уходила, и все вырученные деньги отдал ей. А она — отчиму. У него было уже три родных дочери. Мамины деньги им, голодранцам, очень пригодились и тут же разошлись. То ли из благодарности, то ли от страха, как бы она эти "средства" не потребовала назад, когда будет выходить замуж, к ней должны были относиться мягко, предупредительно — одним словом, хорошо. Да и было кому за нее тогда заступиться — дядья (их было двое) не дали бы племянницу в обиду. Когда она вышла замуж, жизнь ее была несладкая: донимала свекровь, мачеха нашего будущего отца. Но все равно пальцем до нее никто не дотронулся. Муж-то ей какой достался! Разве позволил бы?! О том, как они с отцом жили, переехав из деревни в город, я уже говорила. Никогда прежде не видела я маму с синяками на лице. И вот пришлось ей на старости лет носить их. И какую же она испытала боль, если действительно ударил ее такой здоровенный мужик — Родион! И что на душе-то у нее было в тот миг и после этого! Какая была это для нее травма!

Если даже она на самом деле просто-напросто упала и ударилась, в этом тоже виноваты Юдины. Почему-то пока я была рядом, она ни разу не упала. Когда я приехала весной, две недели прожили мы с нею в саду, куда только вместе ни ходили, куда ни ездили, она ни разу даже не споткнулась. Смотреть надо было за старушкой получше. Надо было этого хотеть, чтобы она не оступилась. А им нужно было другое.

А когда она упала или когда ее ударили, произошло кровоизлияние. Нужно было сразу вызвать врача, принять необходимые меры. Кровь, которая сгустилась под глазом, отсосать при помощи шприца. (Я слышала, так делают.) Возможно, мама еще жила бы. Но этого никто из тех, кто ее окружал, не хотел: ни Юдины, ни врач, что посещал ее на дому. Старый человек лишь до тех пор жив, пока это нужно тем, кто рядом с ним. Если же его не оберегать, он долго не протянет…? Вот о чем я размышляла, сидя за столом. Галя, как мне казалось, тоже страдала. Со злостью следила за Родионом, который то и дело разливал водку.

И шепнула мне на ухо:

— Настоящий пьяница — тот, кто не только сам любит выпить, но и других угощает с большим желанием. Ролька именно такой, щедрый.

А может быть, подумала я, выслушав сестру, вовсе не тем удручена Галка, что мамы вдруг не стало, а тем, что по этой причине ей пришлось раскошелиться; себя считает потерпевшей, забыв о том, что не ее деньги уходят, а мамины, которыми она обманом завладела?

И вот за эту обманщицу, безжалостную эгоистку, настоящую воровку, решила мама заступиться перед тем, кого сама же назвала бандитом?! Вот до чего довели старушку ее материнские чувства — святая святых женщины! Конечно, она знала уже цену старшей дочери, осуждала ее за неправильные поступки, но все равно была привязана к ней.

Много лет назад я спросила как-то у мамы:

— За что ты Галину любишь? Она же этого недостойна!

Мама ответила мне так:

— Вот пять пальцев на руке. Режь любой — все больно…

Жалость, наверное, вызывала старшая дочь в ней тем, что была некрасива…

Рассуждала я, рассуждала о прошлом и вдруг представила себе со всей определенностью, что тут произошло в мое отсутствие.

Мама отчитала Лиду за то, что та "променяла свою родню на чужую". А Лидка, желая угодить своему супругу, словно это был не муж, а начальник ее, донесла ему на мать. Этому бугаю на беспомощную старушку! Самодуру этому, не терпящему противоречия. Он, как и следовало ожидать, рассвирепел. И ринулся в комнату тещи. Убивать ее он в этот вечер после пьянки не собирался. Хотел бы — убил бы сразу. Решил на место поставить, чтобы впредь не позволяла себе командовать им. И поставил. Наутро, протрезвившись, сам ужаснулся тому, что наделал. Перетрусил. И к матери родной помчался, чтобы получить совет, как быть. Судя по тому, что дальше произошло, можно догадаться, что велела баба Стюра своему проштрафившемуся сыночку делать дальше. Указала, кто должен будет его сейчас выручить. Та, которая и подвела, натравив сдуру, по пьяной лавочке, на немощную старуху…