Валентина Немова - Любить всю жизнь лишь одного

Договорились мы однажды готовиться к контрольной работе по математике. У Мудрецовых — не у нас. У них же трехкомнатная квартира, а у нас однокомнатная. Народу много, шуму тоже.

Прихожу я к Тоне, звоню в дверь. Подруга открывает, а войти нет возможности. Весь пол в передней завален овощами. Тут и морковь, и свекла, и репчатый лук. Но в основном томаты. Тоня присела на корточки, расчищает мне дорогу. Я жду, озираюсь по сторонам. Слева от меня спальня родителей и кухня. И та и другая комнаты просто завалены помидорами. Думаю: "Вот повезло мне, сейчас полакомимся. Подруга пригласит меня на кухню, сделает салат для нас обеих. Родителей дома нет, разрешения спрашивать ни у кого не надо". Стою, слюнки глотаю, губы облизываю. Но Антонина проводит меня мимо раскрытой настежь двери кухни. В гостиную. Там тоже красным-красно. А дальше — комната девочек. Картина так же самая — царство томатов. Садимся за стол. Я все еще надеюсь, что мне дадут попробовать хотя бы несколько помидорчиков от нового урожая. Ведь не обязательно есть за кухонным столом, можно и за письменным. Было бы что. Но Мудрецовой невдомек, какие мысли копошатся у меня в голове. О чем я думаю, ее совсем не интересует. Она так держится, как будто мы находимся с нею в пустой комнате, где даже мебели нет, только мы вдвоем: я и она. А уж об овощах, валяющихся и на столе, и под столом и говорить нечего. Может быть, они ей кажутся несъедобными красными шариками? Вполне.

В общем, не предлагает она мне угоститься. Возможно, если бы я сказала "дай", она ответила бы "на". Но я не хочу ей уступить. У нас, у бедных, есть собственная гордость. Мы, Русановы, небогатые, но и не нищие, не попрошайки. Не потчуешь, не надо. Как-нибудь проживем и без твоих подачек, не умрем с голоду. И не ударим в грязь лицом. А вот ты, милая моя подруга, в моих глазах сегодня очень низко пала. Так рассуждая, решаю я один пример за другим. Все у меня с ответом сходится. Антонина тоже справляется с каждым примером, с каждой задачей. Только одну не смогла решить — ту, которую подбросила ей жизнь: не догадалась поделиться с девчонкой из бедной семьи, которая еле-еле сводит концы с концами, тем, чем богата сама. Вот уж поистине сытый голодного не разумеет…

Я ушла ни в чем ее не упрекнув. Укорить — значило бы попросить. Этого я себе не могла позволить… И на другой день, когда мы с нею встретились в школе, я ей опять ничего не сказала, не напомнила о вчерашнем. Просто снова стала от нее отдаляться. А она? Не понимая, в чем дело, переживать. Трудно было мне с нею дружить, очень трудно. Хотелось просто послать ее к чертям. Я, порвав с нею, ничего бы, как мне кажется, не потеряла. И без нее у меня было подруг, хоть отбавляй.

Но Тоня… Она уже успела внушить мне, что, кроме Юли Русановой, у нее никого нет, что она нуждается во мне. А как оттолкнуть человека, привязавшегося к тебе? Для этого, наверное, нужно быть бессердечным. Но я такой не была. Короче, не решилась я дать ей от ворот поворот. Негодовала в душе страшно, однако выхода возмущению своему не дала. И вообще не знала, что мне с нею дальше делать. Ведь я должна была, согласно нашему уговору помогать подруге исправляться, высказать ей свое осуждение. Но я не была уверена, что она правильно меня поймет. У меня язык не поворачивался говорить с нею на эту щекотливую тему. И не могла я выяснить, что она проявила по отношению ко мне — черствость или жадность? Или просто умышленно унизила меня?

Не помню я уже, как долго играла я с ней в молчанку. Наконец, снова разозлившись на нее за что-то, я выплеснула ей в лицо все, что о ней думала. Она горячо извинялась передо мной. А я, слушая ее извинения, заливалась краской стыда. Наверное, именно после этого разговора стали мы с Антониной по-настоящему близкими подругами.

А может быть, мне это только казалось, что мы так близки?

Я очень часто бывала у Мудрецовых дома. Тоня тоже нередко забегала ко мне. Мои и ее родители между собой не общались, если не считать встреч на собраниях в школе. Но против нашей с Антониной дружбы не возражали. Мы обе с нею входили в число лучших учениц в классе, и было бы просто нелепо настраивать нас друг против друга.

В девятом классе, увлекшись общественной работой, я стала хуже учиться, а Тоня ушла вперед. Меня это не очень тревожило. Я считала, что, кроме отличных отметок, есть в жизни старшеклассников и другие ценности (кто-то внушил мне эту здравую мысль). И на достижения подруги смотрела спокойно, без зависти. Это тоже способствовало укреплению нашей дружбы.

- * * *

Когда я пришла в Тонин восьмой класс, то сразу же поразилась, как странно ведут себя ребята. Они показались мне вялыми, скучными, сонными, точно мухи весной. Они, я имею ввиду девочек, не понимали даже, как это здорово учиться вместе с мальчишками. Как хорошо, когда рядом нет "воображуль", дочерей больших начальников города (до переезда на новую квартиру я училась с этими девицами в одной школе). Они живут в престижном, элитном поселке, в двух- и трехэтажных коттеджах и с презрением, возможно показным, смотрят на детей из простых семей и даже из семей интеллигенции. Когда я перестала их видеть каждый день, ощущать на себе их недружелюбные взгляды, меня охватило чувство радостной раскованности. Тут же оно передалось моим новым соученикам. И класс зашевелился. Администрация быстро подметила мои организаторские способности и стала содействовать тому, чтобы меня выбирали во все ученические и комсомольские комитеты. Я не стала этому противиться. Одно мне в смешанной школе не нравилось: преподавательский состав. Для мужской и женской школ, которые посещали дети высокого начальства, подбирали лучших учителей. А той школе, куда я перешла из женской после переселения на новую квартиру, доставалось то, что оставалось после такого распределения. Особенно не понравилась мне Полина Андреевна, которая вела литературу и русский язык.

— Разве таким должен быть словесник? — с возмущением спрашивала я себя и своих новых приятельниц. — Вот в 74-й школе литератор так литератор!

Действительно, это был Учитель!

На всю жизнь запомнила я тот день и тот миг, когда Павел Николаевич Коротаев в первый раз вошел в наш седьмой класс. Выше среднего роста, статный, в черном, старинного покроя одеянии (то ли во фраке, то ли в смокинге), в белоснежной сорочке с накрахмаленной грудью и манжетами. Вместо галстука черная бабочка. Изящные жесты, порхающая походка. Не педагог, казалось, это был — Артист! Разинув рты, мы, семиклассницы, взирали на него.

— Прим-балерина! — выкрикнула одна из "воображуль". Не обратив внимания на эту реплику или оставшись довольным тем, какое дали ему прозвище, учитель начал урок — стал читать. Н.В.Гоголь. "Ревизор". Читал один, перевоплощаясь то в Хлестакова, то в его слугу, то в городничего и т. д. Мы хохотали, как помешанные. Когда прозвенел звонок, мы даже в ладоши захлопали, а потом рассыпались по этажам, чтобы узнать, кто он и откуда. Выяснили: актер по призванию, учитель по несчастью. 29 лет. Холост. Живет вдвоем с матерью. Следующего урока литературы ждали, точно дива. Каждый его урок был для нас чудом. Он владел классом безраздельно. Словно загипнотизированные, мы подчинялись его воле. Декламировать старались, как учил он. Предложения на уроках русского языка разбирали по его методу, "вынашивали", как он советовал, темы сочинений. Соревновались, кто лучше напишет. Фантазировали, описывали, расписывали. Я стала бредить литературой. Помню, как вышла из себя, когда, читая характеристику, выданную мне по окончании 7 класса, дошла до слов: любимый предмет — математика. Да, по этой дисциплине успевала я лучше всех в классе. Учительница ставила мне по несколько пятерок за урок. А Коротаев по литературе почти одни четверки. Но это еще ничего не доказывало! Ничто на свете не увлекало меня сильнее, чем этот, такой трудный, но зато такой интересный предмет. Я хотела, чтобы это известно было всем! Пришлось классной руководительнице переписывать упомянутый выше документ.