Валентина Немова - Любить всю жизнь лишь одного

— Вам не место преподавать в 10 классе!

Но тут началось! Урок был сорван. Петр Николаевич покинул класс. Вернулся в сопровождении директора и завуча начальной школы. Это была женщина, почему-то заменившая в данном случае Петра Семеновича. Она выступила с гневной речью (директор на сей раз промолчал). С каждым словом, произнесенным Ириной Владимировной, я была в душе согласна. Можно было пожаловаться администрации на недостатки в работе преподавателя. Руководство школы подумало бы, что предпринять. Но зачем же так резко и грубо поступать по отношению к заслуженному человеку? Сознавая свою вину, я готова была провалиться сквозь землю. Но совсем по-другому настроилась, когда разговорились мои одноклассницы-плутовки, вынудившие меня, дурочку, высказаться во всеуслышание, и начали клеймить меня позором.

От обиды и злости я расплакалась. Мне очень захотелось рассказать взрослым о том, как эти "милые и скромные" девочки, какими они прикидываются сейчас, за глаза потешаются над инвалидом. Чтобы им влетело заодно со мной. Но, слава Богу, я вовремя сообразила, что эту правду лучше оставить при себе. Ведь то, что я могла добавить к сказанному мною ранее, еще сильнее обидело бы хорошего человека чем-то, что ему уже пришлось выслушать…

Критики в свой адрес историк мне, конечно, не простил. Стал придираться на уроках. Из троек по его дисциплине "выдиралась" я с большим трудом. Время от времени давал мне очень серьезные индивидуальные задания. Один раз велел законспектировать работу Ленина "Материализм и эмпириокритицизм". Наверное, он не предполагал, что я справлюсь, а я справилась с этим поручением. Когда делала доклад, в классе стояла мертвая тишина. Потом Тоня похвалила меня: "Не слушать тебя было нельзя". Само собой разумеется, за это выступление получила я "пятерку". К счастью, язык мой не только подводил меня временами, но порою и выручал.

История. Еще один школьный предмет мне разонравился. А ведь его предстояло "сдавать", поступая в институт. Это стало очень беспокоить меня. Чтобы изменилось мое отношение к этой дисциплине, нужно было, чтобы пришел в класс другой преподаватель. Но где было взять другого в эти первые послевоенные годы? Сколько прекрасных преподавателей не только истории, но и других предметов погибло, должно быть, на фронте. Их уже не воскресить. А новых специалистов, достойных носить это высокое звание — Учитель, не так-то просто вырастить.

В десятом классе сменился у нас только один учитель. Зато как сменился! Вместо Лидии Андреевны, литературу стал нам преподавать мой кумир — Павел Николаевич Коротаев. Наконец-то снесли барак, в котором он жил на Левом, и ему дали квартиру на Правом. И, как я год назад, вынужден был перейти из женской школы, где он явно пришелся ко двору, в смешанную, где ждала его неизвестность. Роза Кулинина досадовала на то, что у ее сестры "отобрали" старшие классы, чтобы передать их другому, более опытному учителю, "известному в городе специалисту". Я же была на седьмом небе и не считала нужным скрывать это ни от одноклассников, ни от самого Учителя. Когда он, с журналом под мышкой, в первый раз вошел в наш десятый и, поздоровавшись, остановился возле окна, я, на радостях, во всеуслышание заявила:

— Я знала: мне посчастливится снова стать вашей ученицей. — Он ничего не ответил на мои хвалебные слова, лишь улыбнулся одобрительно. И я почувствовала: в его лице обрела я в школе N19, где было у меня уже так много недоброжелателей, друга и заступника. И не ошиблась, так подумав. Впоследствии Павел Николаевич сделал мне много добра. Но об этом и о том, как я его за все хорошее отблагодарила, как работалось ему на новом месте, расскажу немного погодя. Прежде всего хочется мне поведать о "личном". В этом плане в 1950-51 учебном году тоже не обошлось без перемен, хотя я о них и не мечтала.

…Бегала я, бегала за Лешкой Крылатовым, клялась-клялась себе, что всю жизнь буду любить его лишь одного, каким бы он ни был, и вдруг влюбилась в другого. Нет, не в Учителя, а в одного из новых учеников нашего класса. Что называется, врезалась по уши и на сей раз совершенно безнадежно. Это ясно было мне с самого начала. И не потому была я в этом уверена, что не надеялась на взаимность, а потому что о взаимности даже не помышляла. Юноша, которого сердце мое выбрало, не подходил мне по росту! Он был на голову ниже меня. Как мне было его жаль! Как я мучилась, не находя возможности помочь этому маленькому пареньку. Это был какой-то кошмар! Ничего подобного прежде не приходилось мне переживать. Наверное, не обратила бы я на него внимания и не стала бы из-за него так убиваться, будь он непривлекательным внешне. Но он, как нарочно, как назло всем девчонкам из нашего класса, был очень хорош собой. Просто прелесть. Лицо и волосы, как у ангелочка. А вокруг головы его, казалось мне, светился нимб. Вдобавок ко всему он был талантлив. Как и учитель, перед которым я преклонялась, настоящий артист.

В день поступления в нашу школу, выйдя на большой перемене в коридор, он дал настоящее пантомимное представление, изобразив хирурга, который, делая в нетрезвом состоянии операцию больному, зашил в том органе, который оперировал, свой скальпель или какой-то там другой инструмент.

Ребята сбежались со всех этажей на наш, третий, взяли актера в плотное кольцо и хлопали самозабвенно, и хохотали до упада.

Этот юноша был настоящей находкой для нашей школы. На первом же вечере старшеклассников, на котором присутствовали и преподаватели, и руководитель школы, выступил со своими номерами. Имел колоссальный успех.

Никогда не забуду, как во время его выступления смеялся наш завуч Петр Семенович, очень толстый пятидесятилетний мужчина. Другие зрители из взрослых, не отличающихся полнотой, хохоча, поджимали животы, складывались вдвое, а этому толстяку трудно было наклониться, но неподвижно не сиделось, и он раскачивался, как могучее дерево, из стороны в сторону.

Звали его, нашего клоуна, Дмитрий Подсолнухов. Он был очень остроумным, музыкальным. Организовав классный хор, дирижировал им. И, чем я была больше всего поражена, вдруг заявил мне однажды, что у меня хороший голос: сильный и очень приятного тембра. Он сказал, что с таким голосом надо выступать со сцены с сольными номерами. Я ему возразила:

— Рада была бы, но у меня нет музыкального слуха, вернее, музыкальной памяти. Слышу, как звучит мелодия, но не могу воспроизвести.

— То и другое можно развить, — продолжал он доказывать свое.

— Где ты раньше был с этими дельными предложениями? — грустно улыбнулась я. — Уже поздно начинать заниматься музыкой. Да и не до того.

— В таком случае, — подвел он итог нашей беседы, — будешь в хоре петь вторым голосом. Прислушивайся к тому, как поют другие, и вторь.