Валентина Немова - Любить всю жизнь лишь одного

Я сидела на стуле, опустив низко голову, разглядывая фотографию, сравнивая изображенных на снимке ребят. Лешка стоит в чуть надменной позе, глаза его, похоже, чуточку высокомерно ухмыляются. Ванька смотрит, слегка прищурившись, но, в отличие от Алексея, прямо, просто, не задаваясь. А Сашок, блондинистый, кудрявый — задумчиво и грустно.

— Вань, подари мне эту фотокарточку.

— Не могу, она у меня в одном экземпляре.

— Ну ладно, а все-таки жаль…

В общем-то, мне все равно. Без портретов Вани и Саши я как-нибудь обойдусь, а Лешкина фотка у меня есть. Смешно, я ему сказала, что нужна мне она для коллекции. Какая там коллекция, когда она всегда, всегда со мной, отдельно от всех остальных, которые лежат в альбоме! Он вредничает со мной — я с ним. Баш на баш, как говорится.

Положив, наконец, фото на стол, я спросила:

— Ты уверен, что он не зайдет?

— Я так думаю. Мы с ним здорово поцапались. Интересно, когда девчата ссорятся, они кричат друг на друга, кричат. А мы — выдали по пять слов, и чуть ли не до кулаков дело дошло. Я к нему первый никогда не подойду, он тоже едва ли, но если он пойдет мне навстречу, будем мы с ним с той минуты настоящими друзьями и навсегда…

— Стало быть, ты, Ваня, больше не почтальон? А если я попрошу?

— А? Не знаю… Ты попросишь? — такого вопроса Ванька себе не задавал, наверное. Во всяком случае, не ожидал, что я могу такую заявку сделать. Зачем я у него об этом спросила, сама не знаю. Записок бывшему другу своему писать не собираюсь, а кому-то другому — тем более, но… Как так? Ведь я ему не раз говорила, что обрадовалась бы, если бы наша с Алексеем переписка прекратилась, что очень хочется мне "поскорее развязать руки". И вдруг даю понять, что не прочь была бы обмениваться с кем-то письмами. Писать записки на самом деле мне наскучило, к тому же о всякой ерунде, как это было у нас с Алешкой заведено. Но упомянула я о нашей с ним переписке не зря, а для того, чтобы как-то связать то, что до этого было мною сказано с тем, что я собиралась Ивану заявить. Мне очень хотелось поделиться с ним своими терзаниями. Я видела: и он что-то переживает, что-то сугубо личное. Уж больно он плохо выглядит. Но что именно? Что у него происходит на "любовном фронте"? Этот вопрос все время торчал у меня в голове, и очень хотелось мне, любопытной не в меру, получить на него ответ. Я надеялась, что Ваня оценит мою откровенность и не будет скрытничать передо мной.

— Вань, что мне делать? Скажи ради Бога! Как мне быть? Алексей уверяет меня, что я проспорил пари. Ты знаешь, о чем поспорили мы с ним?

— Нет.

— Не помнишь?

— Нет. — Он говорит, что у меня закружилась голова. Понятно? Ну вот. А я его в обратном уверяю. Он же твердит свое (Боже мой, как бы мне главное ему сказать. Скорее, скорее, или я Ивану опять ничего не скажу. А если умолчу, будет мне еще хуже, чем теперь. Нет сил у меня больше муки эти переносить!). Знаешь, Ваня, он прав. Да, прав…

Долгим взглядом, очень внимательно, без удивления, как будто я всегда это ему говорила, Ванька посмотрел на меня своими пронзительно синими, большими, немного на выкате глазами, обрамленными светлыми, на вид колючими ресницами. В его взоре не было жалости ко мне, которая, как нам кажется в юности, унижает человека, было настоящее сочувствие и доброта. "Какая у него добрая душа!" — подумала я и догадалась, наконец, что между ним и Лешкой произошло. Иван на год старше Алексея, давно разобрался в его характере, осудил за то, как он относится ко мне. Долго помалкивал, а потом взял и высказал свое мнение. Лешка, конечно, возмутился. Как так! Его личный "почтальон", шестерка, может "иметь свое суждение"! Одним словом, задрал нос, повел себя не по-дружески. Вот Ваня и дал мне понять, что его отношения с Лехой, как и мои, дружбой назвать нельзя. Если, поразмыслив, Лешка признает критику в свой адрес справедливой, первый сделает шаг к примирению — тогда другое дело! В общем, поссорились они из-за меня. Других причин для вражды у них нет. И какой же Ванька молодец, что попытался за меня заступиться! И какая я была дура, что врала ему! Надо было раньше правду сказать. Чувствую: он мне друг. Даже, наверное, больше, чем друг — брат. Брат по несчастью. Кого-то из наших девчонок, по всей вероятности, он любит. Но не пользуется взаимностью. Поэтому прекрасно понимает, как мне, отвергаемой тем, кого я люблю, тяжело. И рад был бы помочь, но уже убедился, что в таких делах со стороны не поможешь. Он долго размышлял над тем, что от меня услышал, потом, решительно выпрямившись и махнув рукой на что-то, что мешало ему сделать заявление, проговорил:

— Ну так признайся ему. Не побьет же он тебя за это. Может, наоборот, доволен тобой останется…

У меня и раньше была эта мысль, но когда я от другого человека услыхала такой совет — признаться грубияну Лешке в любви, — мне сразу же стало ясно: сделать это никак нельзя! Ни в коем случае! Нет, нельзя.

— Как? Сказать ему, что он… Что я… Ни за что! Никогда! Что ты, Ваня?!

— Боишься?

— Нет, не боюсь, не в этом дело. Если бы я чувствовала, что мне смелости не хватает, я бы назло самой себе поступила так, как ты считаешь нужным. Но здесь что-то другое. Ты понимаешь? Если я ему в своих чувствах признаюсь, когда у него таких чувств нет, то навсегда, навсегда потеряю…

— Его? — не дал мне Иван договорить. — Да, ты боишься его потерять. Думаешь, наверно, так хоть конфликтуем, но общаемся, а выдашь себя, может, он больше вообще не подойдет. Так ты понимаешь?

— Боже мой! — поразилась я тому, как Ваня истолковал мои слова. — Не в этом дело! Я так не думаю. Цепляться за него я не собираюсь, хотя ты прав: потерять его я не хочу, пусть, даже, он и груб со мною бывает. Ты же знаешь: понравится сатана… И все же… Не его боюсь я потерять, а свободу. Доходит до тебя? Независимость. Этого я не хочу!

На этот раз Ванюшка ответил быстро, не раздумывая:

— Знаешь, Юля, все равно, как ни упрямься, верх над мальчишкой взять трудно…

Прочитав эти строки, Алексей наложил на них свою резолюцию, крупными, какими-то мускулистыми буквами, синими чернилами (Юлия писала фиолетовыми), начертал: НЕ ВЗЯТЬ! Словно увесистым своим кулаком мне пригрозил.

Я возразила Ваньке грустным голосом:

— Знаю я все это. Очень трудно. Мне этого и не надо. Мне и не понравился бы такой, какой веревки из себя вить позволяет. Не этого хочу. Хочу равенства, а если я ему признаюсь первая, едва ли это равенство сохранится. К тому же эх, Ваня…

— Что?

— Ведь Лешка мне говорит, что он Онегин и такой, как в начале, а не в конце романа, и хочет таким оставаться всегда. Но я не верю этому! Не верю. Этого не может быть! Он не Онегин.

— Я тоже так не считаю. Если уж на то пошло, он скорее Печорин.

"Что ты говоришь! Чем же это лучше для меня, если он на Печорина смахивает? Разве это меняет дело?" — подумала я, а сказала другое: