Ричард Хьюз - В опасности

*

Дик Уотчетт тоже не мог уснуть. Лицо у него горело, мысли роились в голове. Он думал о сегодняшнем обеде. У механика нервы сдали. У ребят нервы сдали. Даже мистер Бакстон плакал! Мистер Бакстон! А у него самого нервы в полном порядке. Он крепче их.

Это его удивляло - но и придавало огромную уверенность в будущем. Он попал в шторм мальчишкой, а вышел из него мужчиной. Закаленным моряком. Впервые в жизни он долгое время стоял перед лицом смертельной опасности - и не надломился, притерпелся к ней. По чести, теперь ему было все равно, какие еще опасности могут ждать его впереди.

А что до китайца - странно, почему он из-за него так волновался. Пусть умрет. Китайцев на земле много; одним больше, одним меньше, разница невелика. И даже лучше, если он умрет: это будет более складное завершение истории. С другой стороны, если он поможет китайцу сбежать в Белизе, проскользнуть у капитана между пальцев... это было бы волнующее приключение.

Дик представил себе, как он встретится с Сюки, как она теперь его воспримет. Он, конечно, о своих приключениях рассказывать не будет - ей уже кто-то другой рассказал. Может быть даже, об этом напишут в газетах, и она с жадностью будет проглатывать строку за строкой, а потом кто-нибудь из команды встретится с ней и расскажет о китайском бандите: как Дик взял его голыми руками и как его казнили за страшное преступление... или же кто-то из команды расскажет ей о молодом китайце, о том, как Дик арестовал его по приказу капитана, а после, зная, что он невиновен, наперекор всему помог скрыться... Трудно было решить, что лучше.

Но все время, что он думал о Сюки, усовершенствованной, обожающей Сюки, хлопочущей вокруг его героической персоны, все настойчивее пробивалась другая какая-то мысль - словно струйка холодной воды сбегала по шее. Вдруг она вырвалась на поверхность сознания открытием: все это пустое, потому что он больше не любит Сюки! В конце концов, она только школьница, а он взрослый мужчина. К тому же тощенькая и с куриными мозгами! Что толку от ее преклонения?

И мужчина Дик Уотчетт, закаленный моряк, повернувшись на бок, тихо стал погружаться в сон; а между тем душу его бередило сожаление о чем-то утраченном.

Но так и должно быть. Человек не может растянуть диапазон своих чувств, он может его только сдвинуть. Если достал до одного края, того, где опасность и страх смерти, не думай, что сохранишь утонченность чувств на другом конце. Так же ведь есть баритоны, тенора, дисканты, но никто не может петь во всем диапазоне фортепиано. И у Дика будто сломался голос. Ему стали доступны новые ноты, красивые и мужественные. Но прежние высокие ноты ушли.

Может быть - не навсегда: переход был вынужденным. Со временем, в безопасности, возможно, восстановится естественный диапазон. И время, возможно, притупит вновь пробудившуюся веру в Бога: сейчас она была тревожно обострена. Но довольно о Дике Уотчетте; наверное, я и так уже слишком много наговорил о том, кто был, в конце концов, вполне обыкновенным молодым человеком.

5

Лишь один человек на всем судне крепко спал - Ао Лин. Света в его камере не было, поэтому вскоре после заката он уснул, лежа на боку и спрятав скованные руки между колен.

Он удивился, когда рядом с ним на больничной койке оказалась девушка из Фуцзяни. Он приподнялся на локте, чтобы ее обнять, но мягкая шерстка на ее лице и руках предостерегла его: это лиса в человеческом обличье. Притом он с ужасом понял, что она рожает: в этот миг у нее начались схватки. В смятении он хотел вскочить с койки, но обнаружил, что не может подняться. Он перевернулся на другой бок, чтобы не видеть ее.

Потом голос сказал: "Смотри!"

Комната налилась красным светом и странным запахом, а по полу катался шар белой плоти. Ао Лин свесился с койки (потому что девушка-лиса уже исчезла), зажав в руке нож, и, когда шар прокатился рядом, взрезал его. Оттуда вышел человечек, окруженный красным сиянием. Это был капитан Эдвардес в шелковых китайских штанах, из которых били лучи ослепительно золотого света. Он зашагал по каюте, делаясь все больше и больше.

В глубокой тишине кто-то пел, и Ао Лин, повернув голову, успел увидеть дельфина с черной бороденкой, висевшего на леске и распевавшего во все горло. Тут леска натянулась и взвилась в небо.

Ао Лин посмотрел наверх и увидел огромного человека верхом на черном единороге. У него было зеленое лицо и пушистые малиновые волосы; из циклопьего глаза шел белый луч. В руке он держал удилище, а на леске все висел и пел отец-дельфин.

Вокруг них вздымалось и ревело море, но над водой торчало одинокое дерево. Листья у него были из белого нефрита. Ствол толщиной в обхват, и посередине тянулась прозрачная желтая трубка. Крона была густая и звенела, когда падал лист. Но дерево расщепила молния, и в расщепе застряла утка с синей мордой и крыльями летучей мыши. Она вопила от боли громадным обезьяньим ртом и барабанила по висящим вокруг барабанам.

А капитан Эдвардес отрастил бороду, как у дельфина. Он вынул из-за пояса дротик и метнул в великана на единороге. Тот вырвал вопящую утку из дерева и, тоже с воплем, исчез в туче.

Из воды высунулась огромная пасть, широкая и глубокая, как колодец, и волны с шумом разбивались об нее. Капитан Эдвардес вынул из-за пояса еще один дротик и метнул в пасть: извергнув ветер, отшвырнувший корабль вбок, она тоже исчезла.

Но море - куда девалось море? Никакой воды, только кишение бесчисленных драконов. Ну вот! У всех из пупа росла пятая нога, а на длинных рылах не было черных бород. Они колотили косматыми ногами и хлестали волосатыми хвостами.

Потом один дракон, в мелкочешуйчатой золотой броне, выбросился на корабль и пополз по наклонной палубе. Настил прогибался под его ногами, как тент под крадущейся кошкой. Лоб его нависал над огненными глазами; у него были маленькие толстые уши, длинный язык и острые зубы.

Но капитан Эдвардес вынул из штанов тысячи огненных шариков - полетели из рук, ударили дракона, и он раболепно припал к палубе. Тогда капитан оседлал его и стал жестоко сдирать одну за другой чешуйки, так что он кричал от боли и все уменьшался, уменьшался, покуда крики не перешли в захлебывающийся, безутешный плач ребенка.

Из далеких прошлых лет плакал Лину его собственный детский голос.

*

Теперь они были в открытом море и держали курс на Гондурасский залив на сотни миль кругом никакой суши. Впереди маячил маленький черный силуэт "Патриции" - дым ее черным прочерком в многозвездном небе, и три вертикальных огонька на мачте. Буксирный трос иногда провисал до воды, потом поднимался, капая по всей длине фосфоресцирующими каплями.

А за ним - нос "Архимеда", все еще перекошенный, наклонный. На самом краю стоял впередсмотрящий, время от времени переступая из стороны в сторону. Наконец он отошел назад и отбил шесть склянок: последний колокольный звон над могилой Рамсея Макдональда, некогда старшего механика.