Н Ляшко - Камень у моря

— Пора, граждане, вашему явиться. Фронтам люди нужны, воюем теперь не за какого-то царя, а за свободу, за народ…

Лето сменило весну, а зверюга все крошила людей и купалась в их крови. Лицо Маркушки перекосила забота, воздух дрожал от нетерпения: когда же войне наступит конец? Выпущенные на волю слова и песни блекли в смраде, в чаду горя и казались лживыми. Тогда с севера во все концы понеслись слова Ленина, подняли на бой любовь, уставшую ползать, и у земли начались родовые потуги, а у мазанки появился Анисим.

Появился он со словами, которых раньше не выговаривал, с заботой о людях, какой раньше не знал. Появился с ватагой товарищей. Все они были с винтовками, все, оказалось, хорошо знали Маркушку и разговаривали с ним так, будто вчера виделись. Среди пришедших Иван узнал большелобого столяра и того, что с шишечкой на носу.

Над мазанкой взвился красный флаг, со стороны поселка в сарай протянулся провод, и там зазвенел телефон, загудели голоса:

— Есть, слушаю…

Подходили пешие, подъезжали двуколки, мотоциклы, велосипеды, верховые. К берегу причалил баркас с оружием. Ночью берег усеяли неведомо откуда появившиеся люди, вооружились и пропали в горах.

Вдоль сада заходили часовые. Бабка и Аграфена разрывались у таганка. Маркушка за садом учился стрелять из винтовки. Иван не мог наговориться с преобразившимся Анисимом и узнал, что земля еще не вздыхала, что ей мешают вздохнуть.

Четверо суток не затихала вокруг мазанки жизнь, а на заре пятых суток из сарая выбежал человек в гимнастерке и тревожно закричал. Палатки в саду упали, провод свернулся в жгут, двуколки с ящиками затарахтели по дороге.

— Ждите, мы скоро вернемся…

Отряд кинулся на север, но враг перерезал ему путь и открыл огонь. Отряд отпрянул за мазанку и вдоль ограды заспешил к горам. Последним шел большелобый.

На его спине чернела сумка с бумагами. Иван из-за ограды увидел, как эта сумка подпрыгнула, а большелобый качнулся, вскинул руку с винтовкой и упал.

Отряд перебежал гору, на которой Иван завещал похоронить себя и бабку, достиг защиты и свернул к ущелью.

Тогда сзади закричали:

— Дед гонится! Глядите, дед!

По бровке кустарника на гору карабкался Иван. Он волок за собой винтовку большелобого и размахивал черной сумкой:

— Бумаги-то! Э-эй!

Маркушка кинулся к нему и замахал руками:

— Ложись! По-подстрелят!

Иван не успел лечь, уронил сумку, винтовку и, столкнутый пулей, покатился с бровки по колючему кустарнику вниз, туда, где его могла ждать только смерть.

Маркушка догнал отряд с двумя винтовками, с сумкой, обернулся и увидел: красный флаг вздрогнул над мазанкой, мигнул и погас.

На каменной плите Аграфену и бабку допрашивал перетянутый ремнями человек в очках и кричал:

— Не сметь смотреть на горы! Не сметь!

Маркушка не мог этого видеть и слышать. Бои и ветра, поднятые любовью, не захотевших ползать, гнали его с горы в ущелье и дальше, дальше…

…Грома затихли, весенними волнами оплёскивалась вздохнувшая земля, цвели сады, а с каменной плиты синеву моря окидывал взглядом отпущенный на побывку полковой библиотекарь Маркушка. На него глядела запотевшими от счастья глазами Аграфена: вот он, ее сын, сквозь огонь, сквозь смерть и победу пришел к ней. Она рассказывала ему, как приполз к мазанке раненый Иван, как она и бабка лечили и прятали его, как их выгоняли из мазанки и грозили смертью, как они голодали, как легко и дружно умерли бабка под шелковицей, а Иван в тени сарая, как она кормилась дельфиньим мясом и крабами, как узнала, где убит Анисим, как помогали ей из города, а потом стали помогать те, с кем он, Маркушка, сидел на одной парте.

Аграфена вспоминала все, что было за годы разлуки с сыном, залетала в свою молодость и рассказывала, как девушкой, в лихорадке прибилась к этой мазанке, как ее встретили в ней, как Иван подарил ей миску удивительных камешков и что сказал при этом.

Маркушка гладил плиту, на которой не раз перебирал с Иваном камешки, а перед его глазами плыли обрывки давнего и сливались со словами матери и с тем, о чем рассказывал ему на привалах отряда покойный отец.

Они весь день вспоминали и вместе ходили к морю.

Маркушка подбирал там хорошие камешки и как бы возвращался в детство. Домой Аграфену он вел под-руку, усадил ее на каменную плиту и пошел в поселок. Она отметила, что у него отцова походка, что он уже не так сильно заикается, и, улыбаясь, в дреме пошла в мазанку.

Разбудил ее знакомый стук мотыги. Она выбежала в сад и закричала:

— Маркуша! Да отдыхай ты! Отслужишь совсем, тогда уж…

Но мотыга вонзалась в землю, топор крушил сухие стволы, руки закладывали бреши в ограде и замазывали в водоеме и канавках трещины.

Аграфена обливала Маркушку улыбками и однажды спросила:

— Что ж ты о могилке не спросишь?

В ее голосе Маркушке послышался укор, и он молча прошел за нею к обсаженному туями холмику:

— Тут они лежат. Не такая их: воля была, да нехватило у меня сил, а людей кликать страшно было тогда.

Сама яму копала, сама без гробов и хоронила их. И тут хорошо, только пропало ихнее слово. Помнишь, где прадед наказывал схоронить его? «Во-он там, — говорит, — оттуда я со старухой, может, услышу, как земля вздохнет».

Не привелось им лежать там…

И опять в голосе матери Маркушке почуялся укор. Он поднял руку, поводил ею перед собою и с усилием сказал:

— На-на-напрасно, мать, ты так… Я-а, я сделаю, ппогоди…

Маркушка поправил завалившийся погреб, заделал на крыше мазанки дыры, с корнем вырвал в саду дикий кустарник, а затем поднялся на гору, вырыл там яму, в саду с корнями снял с холмика туи, застлал ими тачку, сложил на них вырытые останки прадедов и позвал мать.

Они взвезли тачку на гору, покрыли дно ямы ветками, ветками забросали останки и серпом посадили вокруг могилы туи. Аграфена носила на гору воду, поливала туи, а Маркушка привел из поселка ватагу парней. Они сняли с подставок каменную плиту у ворот, обмотали ее веревкой, на деревянных катках стащили на гору и стоймя врыли у могилы.

На одной стороне плиты Маркушка суриком написал, кто лежит в земле. Другая сторона, гладкая, впитавшая тепло Ивана, бабки, Анисима, большелобого и многих-многих, осталась чистой. Каждый раз, когда Маркушка касался ее рукою, она как бы вздыхала под ладонью и просила чего-то. Маркушка затревожился и решил написать на камне о прадедах подробно, но подворачивавшиеся слова казались ему тусклыми. Он отбрасывал их, искал новые, мучился, пока в памяти не всплыли в детстве слышанные от прадеда слова о море, о волнах и камнях.

Он обрадовался им, долго перебирал их, как бы обжигал в себе, затем сжал их, чтоб они звучали, как песня, и написал на камне.