Н Ляшко - Камень у моря

Лютовала зверюга далеко. У моря даже не верилось, что она такая страшная. Но привезли к морю долечивать тех, кто облился под ее железными сапогами кровью, и в глазах Ивана замелькали тысячи изуродованных, в ушах зажурчали слезы, зашелестели покинутые нивы, тоской зазвенели заколоченные избы, стоном захлебнулись беженцы, а вдоль дорог, по которым бежали они, в крестах загудел ветер.

В газете война была разукрашена в блеск побед и геройства, но Маркушка находил под блеском правду: а за что умирают на войне люди? Бабке и Аграфене снились вдовы и сироты. Анисиму мерещились полчища на костылях, но самое жуткое по ночам виделось Ивану: снилось большое снежное поле, по полю двигалась как бы пристегнутая к распущенной серой шинели большая солдатская голова, из-под шинели на снегу оставались две кровавых, будто огнем выжженных, полосы.

«Ой, да ему ноги оторвало!» — холодел и просыпался Иван.

Сны пугали, но ужас оказался проще и страшнее.

Узнали это в мазанке, когда война, растоптав сотни тысяч солдат, как бы стала на четвереньки и железными рукавицами ударила по синему морю.

На выстрелы к Турции по морю плыли корабли. По ночам из тьмы взлетали длинные ножи света прожекторов, гасили звезды и кромсали горы, волны и берега.

И, казалось, оттуда, из грохота и блеска, прибежал стражник со словами:

— Давайте Анисима в ополченцы!

В мазанке все, кроме Маркушки, заплакали, с плачем повели Анисима в город, узнали, что его еще будут обучать, и, затаив дыхание, вернулись. Тогда в город пошел Маркушка, узнал, когда отцу можно отлучаться из казармы, и повел его в гости к большелобому столяру:

— Хо-ходи к нему, чтоб сскучно не-не было…

В большелобом Анисим не узнал того, кто перебирал на каменной плите камешки; разглядывал его верстак, пил чай, рассказывал, что делается в казарме, и радовался тому, что есть с кем развеять тоску. Тоска у него была мутная. Слова против войны пугали его, но он брал у большелобого листовки, читал их и подсовывал в казарме ополченцам.

Его выучили кое-как маршировать, стрелять и вместе с другими погнали к собору, подвели под присягу, отпустили проститься с родными и велели приходить готовым в дорогу.

«На смерть, значит, — решил он, — или на костыли»., Смерти и костылей он не хотел, строго и озабоченно сказал дома, что его куда-то угонят, и стал собираться.

Бабка и Аграфена надрывались в слезах. В полночь Ивана разбудил скрип двери, и он до забытья слышал долетавший с плиты шопот. А утром ни Анисима, ни шинели, ни сумки в мазанке не оказалось. Бабка и Аграфена испугались. Иван разбудил Маркушку:

— Где отец?

— К-как где? Не-нету разве? Значит, ушел, чтоб не-не растравлять нас. И-идем, мама, в городе найдем его…

Аграфена в слезах шла по дороге, по городу. Во дворе казармы среди стоявших в строю, готовых к отправке ополченцев Анисима не было. Аграфена бегала вдоль ряда и разливалась плачем, пока Маркушка не увел ее.

— Не надо, мама, плакать, не-не надо. Не захотел о-он, видно, воевать. Явится, когда на-надо, не плачь, идем.

Маркушка держал Аграфену за руку и шопотом рассказывал ей, почему многие солдаты не хотят итти на войну и прячутся в горах. С гор на долину сползала туча, чернила сумерки, и бабка с Иваном окрикнули Маркушку и Аграфену из темноты:

— Ну, видали?

— Нету, ой, маменька, ой, куда он девался? Может, искупаться пошел, да утонул…

Маркушка улыбался и заснул под плач и говор близких.

Ночью Иван растолкал его, вывел наружу и шопотом спросил:

— Ну, где он?

— А-а я разве знаю?

— А кто ночью шептался с ним?

— Но-ночью? Я ночью спал, чего мне ссс ним ш-шептаться?

— Маркушка, не плети…

— Да-а не пле-плету я, чего ты…

— Скажи одному мне, чтоб я знал.

— Да-а кабы я знал, а то…

Из-за моря черноту рассек нож света и затерялся в тумане. Вдалеке голодно завыла сирена. Вой ее вытягивался, как бы твердел, и в него, точно в железный барабан, начала колотить рукавицами зверюга:

— Бу-бу-бу-у-у!

Стражник то и дело обыскивал мазанку, сад, погреб, сарай и ворчал:

— Зря вас не угнали в Сибирь. Все по-людски делают, а вы злыдни. Дали б мне волю, я бы вас, шишгаль беззаконную, тряхнул.

Бабка и Аграфена цепенели, а Маркушка насвистывал, старательно работал, среди ночи изредка исчезал и возвращался с низкой рыбы:

— Вот клевало! Уходить не-не хотелось!

Дома радовались его удаче, но в мазанке друг за другом пропали каравай хлеба, опорки, соль, чай, пиджак Анисима. Бабка и Аграфена обыскивали углы, шептались и наконец сказали Ивану:

— Неладно что-то у нас.

Иван поглядел на них, укоризненно покачал головою и обозвал воронами. Они смутились, наморщили лбы и всплеснули руками:

— Ой, а мы-то думали, ворует кто.

— Ну, и думайте, только про себя думайте.

После этого у Аграфены не стало сна, — она глядела по ночам в черноту окон, прислушивалась и ждала. Однажды во дворе раздались шаги. Она приникла к окну и в огнях звезд увидела стражника. «Ой, схватит он Анисима, схватит!» Она до рассвета сидела на постели, ждала в саду криков, а утром то и дело выходила за мазанку и глядела на горы. Иван усмехался и хвалил Маркушку: «Ну, и парень!»

День за днем, ночь за ночью дознавалась Аграфена, приходит ли Анисим к мазанке, и, убедившись, что не приходит, однажды подстерегла идущего в глубину сада Маркушку и взяла его за руку:

— И меня возьми, Маркуша.

— К-куда?

— К отцу. Мне поговорить с ним надо. Да не бойся, я крадучись.

Маркушка чуть не ударил ее по губам, оглянулся и швырнул на землю узелок:

— Не-не понимаю я тебя, ссиди без рыбы. Не-не пойду я.

Он несколько дней не глядел Аграфене в глаза, никуда не отлучался, а затем хлеб, сахар, соль вновь стали исчезать. Длилось это до пятой посылки к Белому морю и до шестого письма учителя. Письмо это с неделю лежало нечитанным. Маркушка прибежал с ним из города, сгоряча бросил его в сенях на полку и влетел в мазанку:

— Деда! Вздохнула земля, как ты хо-хотел! Царь ссс царицей по-под арестом, царицыного любовника убили! Вот сслушайте.

Маркушка захлебывался вестями о том, как вздохнула земля, как загремели на ней бывшие взаперти слова и певшиеся тайно песни, как войска склоняли знамена перед тем, что вчера людям только снилось:

— Свобода!

Иван мигал веками, садился и вскакивал:

— Старая, слышь? Все, значит, по-иному пойдет: войне конец, в деревне экономии шею свернут, все в люди выйдем…

Сейчас, казалось ему, явится Анисим, подъедет учитель, и люди будут обниматься, целоваться. Но шли дни, в поселке поредели красные флаги, перед дачей, где лечили раненых офицеров, перестали говорить речи. Стражника сменил парень с красным нарукавником, явился в мазанку и строго сказал: