Хулио Кортасар - Случай с мигалас

Море в девять утра уносит последнюю ночную пену, солнце, соль и песок в нежном союзе омывают тело. Видим девушек, спускающихся по тропинке, и обе одновременно вспоминаем и переглядываемся. Глубокой ночью, почти засыпая, мы кое-что уяснили себе: в какую-то минуту в очень тихом разговоре в том крыле проступили гораздо более отчетливо слышные фразы, хотя смысл их ускользал. Но нас притягивал отнюдь не смысл в этом обмене словами, который кончился, едва начавшись, чтобы снова превратиться в монотонное сдержанное бормотание, а то, что один из голосов был мужской.

Сиеста, и до нас снова доносится с другой веранды приглушенный диалог. Не зная зачем, мы упорствуем в стремлении идентифицировать девушек на пляже с голосами в бунгало, и теперь, когда ничто не заставляет думать, что при них есть мужчина, воспоминания прошедшей ночи затуманиваются, сливаются с другими звуками, тревожившими нас: собаки, резкие порывы ветра и дождя, треск крыши. Городской народ; горожане, легко поддающиеся впечатлениям от иных звуков, отличающихся от привычных, от тихих мирных дождей.

А к тому же какое нам дело до того, что происходит рядом, в бунгало? Если мы здесь, так это потому, что нам нужно было отделиться от того, что было, и от тех, кто там был. Конечно, нелегко отказаться от привычек, от условных рефлексов; не признаваясь самим себе в этом, мы сосредоточили все внимание на том, что приглушенно доносится из-за перегородки, на диалоге, который представлялся нам безмятежным и бессодержательным, чисто обыденное мурлыканье. Невозможно различить слова и даже голоса, настолько схожие по звучанью, что по временам думается, что это ненадолго прерывающийся монолог. Так и они должны были бы нас слушать, но, конечно, они нас не слушают, для этого они должны были бы молчать, для этого они должны были бы находиться здесь по причинам, сходным с нашими, они должны были бы так же чутко прислушиваться, как черная кошка, которая подстерегает на веранде ящерицу. Но мы их начисто не интересуем. Тем лучше для них. Два голоса сменяют друг друга, умолкают, снова звучат. И никакого мужского голоса, хоть они и говорят так тихо, мы бы его все равно распознали.

Ночь наступает, как всегда в тропиках, внезапно, бунгало едва освещено, но нам это не важно; мы и не ужинаем толком, горячее — только кофе. Нам не о чем говорить, и, возможно, поэтому мы развлекаемся, слушая тихое бормотание девушек; открыто в этом не признаваясь, мы подстерегаем мужской голос, хоть и знаем, что никакая машина на холм не поднималась и что другие бунгало по-прежнему стоят пустые. Мы раскачиваемся в качалках и курим в темноте; москитов нет; тишина, бормотанья, они смолкают, возникают вновь. Если бы девушки представляли себе нас, им бы это не понравилось; не то чтобы мы шпионили за ними, но они бы увидели нас в виде двух таящихся в потемках паучих-мигалас. В конечном счете нас не огорчает, что другое крыло бунгало занято. Мы искали одиночества, но теперь думаем, какой же была бы ночь, если бы действительно никого не было в другой стороне бунгало, невозможно отрицать, что ферма, что Михаэль все еще здесь, рядом. Нужно смотреть друг на друга, разговаривать, лишний раз доставать колоду карт или игральные кости. Лучше уж так. Сидя на стульях с веревочными сиденьями, слушать почти кошачье мурлыканье, пока не наступит пора ложиться спать.

Пора ложиться спать, но ночи здесь не приносят нам ожидаемого: нейтральную зону, где наконец — или на время, не надо претендовать на большее, чем возможно, — мы были бы укрыты от всего, что начинается за окнами. И глупость в нашем случае тоже играет не последнюю роль: никогда мы не достигли бы желаемого, если бы не предвидели, что наступит в ближайшее время. Иногда, казалось бы, мы рискуем, загоняя себя в тупик, как сейчас на затерянном островке, где легко выяснить местонахождение любого; но это входит в шахматную партию более сложную, в которой скромный ход пешкой скрывает ходы, решающие игру. Знаменитая история с украденным письмом объективно абсурдна. Объективно; но подспудно таится истина, и пуэрториканцы, годами выращивающие марихуану у себя на нью-йоркских балконах или в самом Центральном парке, знали об этом больше, чем полицейские. Во всяком случае, мы в курсе всех возможностей, расписаний ближайших пароходов и самолетов: до Венесуэлы и Тринидада рукой подать; и это только две возможности, а всего их шесть или семь; с нашими паспортами для нас открыт любой аэропорт. Этот невинный холм, это бунгало для туристов из мелкой буржуазии: прекрасные крапленые карты, которыми мы всегда умеем воспользоваться в нужный момент. Делфт очень далеко, ферма Эрика начинает отступать в памяти, стираться, и так же скоро сотрется из памяти колодец и Михаэль, убегающий в лунном свете, Михаэль, такой белый и голый в лунном свете.

Снова прерывисто воют собаки; от одной из хижин в ущелье доносятся женские крики, внезапно смолкающие на самой высокой ноте; наступившая тишина позволяет расслышать, как в смутной тревоге что-то шепчут в полусне слишком уставшие туристки, не интересующиеся по-настоящему тем, что их окружает. Мы слушаем, нам не до сна. В конце концов, зачем этот сон, если потом — громкий стук дождя по крыше или пронзительная кошачья любовь, прелюдии кошмаров, заря, на которой головы наконец вмяты в подушки, и ничто их не отягощает вплоть до того времени, когда солнце взберется на пальмы и надо возвращаться к жизни.

На пляже, вдоволь наплававшись в открытом море, мы снова спрашиваем себя о покинутых бунгало. Хижина-ресторан со своими бокалами и бутылками заставляет вспомнить о таинственной истории с «Марией Селестой» (такой известной и читаной-перечитаной, но эти неотступно преследующие возвращения необъяснимого, эти моряки, поднявшиеся на судно, дрейфующее под всеми парусами и без единого человека на борту, с еще теплой золой в плитах на камбузе, с каютами, где не было ни следа бунта или чумы. Коллективное самоубийство? Мы иронически переглядываемся, идея самоубийства не из тех, которые могут пробраться к нашей манере видеть вещи. Нас бы здесь не было, если бы когда-нибудь мы с ней согласились).

Девушки на пляж спускаются поздно; долго загорают, прежде чем войти в воду. На пляже они тоже — мы это замечаем, но никак не комментируем — разговаривают вполголоса, и если бы мы сидели поближе, до нас доносилось бы то же самое доверительное бормотанье: хорошо внушенный воспитанием страх вторгнуться в чужую жизнь. Вот если бы они хоть на минуту подошли к нам попросить огонька, узнать, который час... Но бамбуковая перегородка, похоже, протянулась до пляжа; знаем, они нас не потревожат.

Сиеста тянется долго, нам не хочется возвращаться на море, им тоже; мы слышим разговор в комнате, потом на веранде. Они одни, конечно. Но почему «конечно»? Ночью все может быть иначе, и мы ее ждем, не говоря об этом, ничего не делая, покачиваясь в качалках, затягиваясь сигаретой, делая глоток-другой, оставив лишь слабый свет на веранде: жалюзи в гостиной пропускают его тонкими полосками, которые не нарушают темноты, не нарушают тишины ожиданья. Мы, конечно, ничего не ожидаем. Почему «конечно», почему обманываем себя, если единственное наше действие — ожидание, как в Делфте, как во многих других местах? Можно ожидать «небытия» или бормотанья по ту сторону перегородки, перемену голосов. Попозже послышится скрип кровати, наступит тишина, лай собак и шелест листвы под порывами ветра. Дождя сегодня ночью не будет.