Хулио Кортасар - Случай с мигалас

Они уезжают, в восемь утра за ними приходит такси, черный шофер смеется и шутит, вынося их чемоданы, пляжные сумки, большие соломенные шляпы, теннисные ракетки. С веранды видна дорожка, белая машина-такси, они не могут разглядеть нас среди зелени, да они даже и не смотрят в нашу сторону.

На пляже полно ребятишек — детей рыбаков, перед купаньем они гоняют мяч, но нам сегодня пляж кажется еще пустыннее, ведь девушки сюда больше не спустятся. Возвращаясь, мы делаем крюк, не думая об этом — во всяком случае, не решаясь на это отчетливо, и проходим мимо другого крыла бунгало, которого всегда избегали. Теперь, кроме нашего крыла, все действительно пусто. Потянули дверь, открывается бесшумно, девушки оставили ключ внутри, согласовав это, разумеется, с управляющим, который придет — или не придет — попозже убрать бунгало. Нас не удивляет уже, что все вещи разбросаны, бери кто хочет, так же, как бокалы и приборы в ресторане; видим смятые простыни, влажные полотенца, пустые флаконы, средства от насекомых, бутылки из-под кока-колы и бокалы, журналы на английском, кусочки мыла. Все такое заброшенное, такое ничье. Запах одеколона, молодой запах. Спали вот здесь, на этой огромной кровати на простынях с желтыми цветами. Обе. И прежде, чем заснуть, разговаривали, разговаривали... Столько разговаривали, прежде чем заснуть.

Сиеста тяжелая, бесконечная, потому что нам не хочется идти на пляж, пока солнце не начнет садиться. Приготовляя кофе или перемывая тарелки, мы вдруг ощущаем, к собственному удивлению, что все так же чего-то ждем, все так же напряженно прислушиваемся, не донесется ли хоть что-нибудь из-за перегородки. Нам бы смеяться, но не тут-то было, не смеемся. Теперь не смеемся, теперь, когда наконец на самом деле наступило это одиночество, которого мы так искали и жаждали, теперь не смеемся.

Приготовить ужин — уходит время, усложняем самые простые вещи, лишь бы протянуть время, и ночь спустилась на холм прежде, чем мы поужинали. Иногда мы снова обнаруживаем, что обе смотрим на перегородку, ожидая того, что уже так далеко от нас — бормотанья, оно теперь будет продолжаться в самолете или на судне, в каюте. Управляющий не пришел, мы знаем, что бунгало стоит открытое и пустое, что там еще пахнет одеколоном и молодым телом. Внезапно становится жарче, то ли от молчания, то ли от полного желудка или от скуки и досады на то, что мы по-прежнему сидим в потемках, едва покачиваясь в качалках, покуривая и ожидая. Мы в этом не признаемся, конечно, но сами-то знаем, что мы ждем. Ночные звуки, повинуясь земным и звездным ритмам, становятся все громче; словно бы одни и те же птицы, одни и те же лягушки, что и вчера, заняли прежние места и в тот же миг завели свое пенье. К тому же хор собак («горизонт собак», невозможно не вспомнить эти стихи) и кошачья любовь в зарослях терзают слух. Вот только не хватает бормотанья двух голосов в бунгало рядом — это и есть тишина, тишина. Все остальное ускользает от слуха, бессмысленно сосредоточенного, словно в ожиданье, на перегородке. Мы даже не разговариваем, боясь отпугнуть своими голосами бормотанье, которое невозможно. Уже очень поздно, но спать нам не хочется, в гостиной все жарче, нам не приходит в голову открыть обе двери. Мы только курим и ждем, чего нельзя дождаться; мы даже не забавляемся, как вначале, мыслью о том, что девушки могли бы представлять нас эдакими паучихами-мигалас, сидящими в засаде; девушек уже здесь нет, и нельзя приписать им наше собственное представление, превратив их в зеркало того, что происходит во тьме, того, что не происходит, хоть это и нестерпимо.

Потому что мы не можем обманывать себя, каждый скрип качалки заменяет диалог и в то же самое время поддерживает его. Теперь мы знаем, что все было напрасно: бегство, путешествие, надежда найти еще такую темную дыру, без свидетелей, убежище, благоприятное для того, чтобы все начать сначала (ведь раскаяние не в нашей природе, то, что мы сделали, — сделано, и мы начнем сначала, как только узнаем, что находимся в безопасности и возмездие нам не грозит). Все так, словно бы весь прошлый опыт сразу перестал работать, словно бы покинул нас, как боги покинули Антония в стихотворении Кавафиса. Если мы еще думаем о стратегии, которая обеспечила наше прибытие на остров, если мы представляем себе иногда возможные расписания, бешено звонящие телефоны в других портах и городах, то мы делаем это с тем же самым отстраненным безразличием, с каким часто цитируем стихи, забавляясь бесконечными уловками ментальных ассоциаций. Хуже всего, что мы не знаем почему, но перемена произошла сразу после приезда, после первых же бормотаний по ту сторону перегородки, которую мы легкомысленно считали стеной, что обеспечит нам одиночество и отдых. То, что к бормотаньям присоединился на минуту иной, неожиданный голос, должно было быть всего лишь простой летней загадкой, тайной соседней комнаты, словно тайна «Марии Селесты», ничего не значащей болтовни во время наших долгих прогулок. Мы даже не придаем этому особого значения; мы об этом даже никогда не упоминали; только знаем, что уже невозможно не обращать внимания на перегородку, перестать соотносить с нею любое действие, любое бездействие.

Быть может, именно поэтому глубокой ночью, когда мы притворяемся спящими, нас не слишком поражает отрывистый сухой кашель, доносящийся из бунгало, и то, что кашляет, безусловно, мужчина. Да это по сути и не кашель, скорее это невольный сигнал, ненавязчивый и в то же время отчетливо слышный, такой же, как бормотанья девушек, но теперь это уж точно сигнал, теперь после бесконечной чужой болтовни девушек — вызывают нас. Мы поднимаемся, не говоря ни слова, в гостиной снова мертвая тишина, только собака воет и воет где-то вдалеке. Некоторое время мы выжидаем, сколько — неизвестно, посетитель бунгало тоже молчит, тоже, быть может, ждет или улегся спать среди желтых цветов на простынях. Не важно, теперь есть тайное соглашенье, не имеющее ничего общего с волеизъявлением, есть некий срок, не нуждающийся ни в форме, ни в формулах. В какой-то момент мы подойдем туда; ничего не обсуждая, даже не взглянув друг на друга, мы знаем, что думаем о Михаэле, о том, как Михаэль тоже вернулся на ферму Эрика, вернулся без всякой видимой причины, хотя ферма, по его представлению, уже была пустой, как и бунгало девушек. Так же вернулся и посетитель девушек, который, как и Михаэль, как и другие, возвращаясь, как мошки, возвращаясь, не знали, что их ждет, что на этот раз они приходят совсем на другое свиданье.

Ложась спать, мы, как всегда, надели ночные рубашки, теперь они лежат на полу, словно белые студенистые пятна, а мы, голые, идем к дверям и выходим в сад. Нужно всего лишь пройти вдоль изгороди, разделяющей два крыла бунгало; дверь по-прежнему заперта, но мы знаем, что это не так, что достаточно тронуть защелку. В доме темно, мы входим вместе; мы идем, впервые за долгое время поддерживая друг друга.