Джойс Кэри - Радость и страх

Все поздравляют Табиту, но она, похоже, не столько радуется этой победе, сколько задыхается под бременем новых забот. И Амбарный дом и отель требуют ремонта, она заказывает новые ковры, драпировки и горько жалуется на дороговизну и непомерные требования рабочих.

Только старый Гарри безоблачно наслаждается возвращенным ему ощущением покоя и уверенности в завтрашнем дне. Он умиляется: "Очень у тебя здесь уютно, Тибби, и Дороги так о нас заботится. Просто не знаю, что бы мы без нее делали". Он сентиментально вздыхает о прошлом: "У нас было счастливое детство, Тибби. Хорошее было времечко".

Свое облегчение, свою радость по малейшим поводам он выражает с простодушием, которое называют ребяческим, потому что в нем нет никакой задней мысли. Он что-то чирикает себе под нос, ни с того ни с сего начинает смеяться, а вечером растирает перед камином свои костлявые, сведенные ревматизмом колени. "Славно горит, жарко. Да, повезло тебе с Дороти. А тебе и всегда везло, из всех передряг выходила целехонька".

О Нэнси он забыл, как и обо всех пятидесяти последних годах своей жизни. Прошлое обрывается у него за спиной, так что он витает в воздухе, как осенний лист, подгоняемый ветром, греясь в редких теплых лучах.

И Табита рада, что не слышит имени Нэнси. Фрэзер, когда приезжал как-то в гости, рассказал, что Данфилдская компания дышит на ладан. "Так отрадно сознавать, что в случае чего Нэн найдет приют в Амбарном доме". На это Табита не ответила. Очень уж досадила ей Нэнси тем, что не пишет, что даже не приехала на похороны деда. "Если она не может вести себя по-человечески, чего ради я буду о ней волноваться? Успею узнать все, что нужно, когда эта нелепая компания пойдет ко дну".

С окончанием ремонта досада ее растет - нечем занять свои мысли. "Нет, это что-то невозможное. У готтентотки и то больше чувства ответственности. Ну, о чем она думает? И что творится в Данфилде?"

Газеты полны сообщений о трагедии демобилизованных. Один ограбил магазин, чтобы расплатиться за жену - во время войны она залезла в долги; другой покончил с собой, потому что прежний его наниматель умер и должность его упразднена.

"Ну, этот с собой не покончит, слишком высокого о себе мнения. Нельзя так плохо думать о людях. И Нэнси ни за что не признает, что он загубил ее жизнь. Наверно, она и голосовала за социалистов, потому что муженек был в обиде на старое правительство, чего-то оно ему недодало".

С каждым днем она все сильнее негодует на неблагодарность и безрассудство внучки. "Раз она мне не пишет, я-то и подавно не стану ей писать. Даже думать о ней не стану".

Но сон у нее совсем разладился, и даже во сне ее мучит страх, и просыпается она испуганная, с мыслью: "Не пожар ли в доме?" Старой Дороти, когда та приносит ей утренний чай, она говорит: - Писем, конечно, нет... А-а, это не письма. Счета и проспекты я не называю письмами.

Однажды она просыпается еще затемно с громким криком: "Ой, не надо!" Ей чудится, что произошло что-то страшное, что Нэнси для нее погибла, что она никогда больше ее не увидит.

Она встает, вся дрожа, думая, не сон ли это был. Ей ничего не снилось, просто что-то запечатлелось в сонном мозгу. Или вспомнилось? А потом она гневно одергивает себя: "Глупая ты старуха, вечно чего-то боишься". Но лежать в постели ей невмоготу. Ужас не отпускает ее, никакими доводами его не прогнать.

Ей страшно не потому, что она старая, а потому, что много страдала. Она одевается поспешно, точно ее ждет срочное дело, а потом всего лишь бродит по комнате, от стула к стулу, задерживается у окна, глядя с нетерпением на медлительный рассвет, на изгороди, деревья, надворные постройка, которые видятся еще смутно, как образы, только наметившиеся в чьем-то отягченном печалью воображении.

Ее тянет выйти в темный сад, но она боится потревожить Дороти, спящую наверху, или кого-нибудь в отеле. Ее держит в клетке долголетняя привычка считаться с удобствами окружающих, врожденное чувство справедливости.

Но в половине седьмого Дороти, полусонная, спускается по скрипучей лестнице из мансарды и с удивлением видит, что ее хозяйка, уже совсем одетая, поджидает ее в коридоре. - Я попью чаю, Дороти, как только он у вас будет готов. У меня сегодня очень много дела. - И тут же принимается выдумывать, чем нужно заняться: пересчитать серебро, проверить постельное белье. А сама тем временем уговаривает себя: "Это был кошмар, а кошмаров в жизни не бывает". Собственный опыт тут же напоминает ей, что кошмары все же бывают. И с ощущением человека, действующего поводе сновидения, она в то же утро попозже оказывается у телефона и звонит в Данфилд-отель. Ей отвечают, что миссис Паркин больше в отеле не прожирает, она живет в домиках возле аэродрома. Что-нибудь ей передать?

Но Табита, однажды дав волю страху, теперь и вовсе перепугана до крайности. Она боится любых новостей. Она говорит, спасибо, это неважно, а через полчаса уже едет в Данфилд в такси. И шофер, слыша, как она бормочет: "Глупая, глупая старуха!", думает: "Эх, бабуся разнесчастная, совсем, видно, спятила. Пора на тот свет".

В отеле Табите показывают дорогу, в конце которой на ржавой проволочной сетке криво подвешена потрескавшаяся от солила вывеска: "Самолеты Данфилд. Рейсы в Европу круглые сутки".

За полем небольшой ангар, фюзеляж без крыльев и шикарная двухместная машина; ближе к дороге, за низкой растрепанной изгородью, три домика среди целого озера жидкой грязи, качающей на волнах капустные очистки и увядшие стебли фасоли - все, что осталось от убранного огорода.

У Табиты мелькает мысль: "Наверно, я не туда заехала, здесь же никого нет". И это убожество, и тишина, и спокойные лужи на разбитой асфальтовой дорожке вселяют в нее внезапный ужас. Она кричит: "Стойте, стойте!" - и, еще на ходу выбираясь из такси, чуть не падает на колени.

Опасения ее переросли в уверенность. Она бежит по дорожке, машинально стараясь не забрызгать туфли, а в мозгу стучит: "Я так и знала, что случится несчастье. И тогда еще знала, когда удалось спасти "Масоны".

Но вдруг в том домике, что справа, отворяется дверь. На крыльце появился маленький мальчик в грязном пальтишке и недоверчиво воззрился на незнакомого человека.

Табита бросается к нему, целует, чуть не плача от облегчения. Хоть мальчик-то цел! Она говорит дрожащим голосом, от которого ребенок испуганно сжался: - Джеки, ты меня не узнал? Да нет, что я, - и смеется, чем наводит на него еще больше страха. Секунда - и он уже ревет во весь голос.

Слышится строгий окрик Нэнси, и вот она сама выходит на порог, вытирая руки о холщовый передник. Точь-в-точь прачка, которую оторвали от корыта. И весь ее вид под стать. Перед изумленной Табитой стоит невысокая толстая женщина, курносая, с красным, распаренным лицом и прилипшими ко лбу сальными прядками растрепавшихся темных волос.