Кобо Абэ - Стена

Тут брезент вдруг приподнялся, и оттуда вылез горбун .

— Ваш билет, — прохрипел он и, не глядя на меня, протянул руку в мою сторону. Длинную, чуть ли не до пола, руку. Я дал ему карточку (по-прежнему очень послушно), он внимательно осмотрел ее со всех сторон и, как бы отказываясь от дальнейшего изучения, спрятал во внутренний карман пиджака, потом, что-то ворча себе под нос, вытащил откуда-то во много раз сложенный кусок материи.

Это было перепачканное белое полотно.

Горбун развернул его и, чтобы расправить, стал размахивать им из стороны в сторону, я поспешно зажал рот. И пока он, волоча за собой полотно, не поднялся на сцену и не прикрепил его к стене, я так и стоял с зажатым ртом, не в силах от пыли вздохнуть полной грудью.

Затем горбун вприпрыжку побежал туда, где лежали части аппарата, присел, начал вытаскивать какие-то детали, соединять их между собой, — видимо, собирал какой-то прибор. Он действовал так неловко и неумело, что невозможно было определить, что за аппарат он собирает.

— Ну что вы стоите сложа руки, помогите. — Он сказал это так язвительно, что я совсем растерялся и стал без разбора перебирать какие-то непонятные детали, вертеть их туда-сюда, класть друг на друга, но, пока я все это делал, аппарат сам собой собрался и превратился в нечто похожее на кинопроектор. — Привинтите патрон.

Я сделал это, и подготовка аппарата была закончена. На белом полотне над сценой появился сноп света. Стало ясно, что это был кинопроектор.

Некоторое время на полотне воспроизводились со страшным треском неясные пляшущие изображения, но вдруг появились выложенные из цветов слова:

КРАЙ СВЕТА

Это было название фильма. Вслед за ним я увидел пейзаж — ту самую песчаную равнину, раскинувшуюся в моей груди бесплодную пустыню. У меня закружилась голова, словно я глянул на дно водопада, и в страхе я обхватил руками живот.

Горбун начал петь — бессвязно, мотив примитивный, раздражающе казенный голос. Видимо, это пение было частью фильма, и ему, хочешь не хочешь, приходится петь, подумал я.

— Ну как? — спросил горбун , оборачиваясь ко мне. — Это приглашение к путешествию. Слова и музыка мои.

Изо всех сил стараясь преодолеть головокружение, я ответил:

— Мне кажется, прекрасно.

Горбун сказал резким, злым голосом:

— Не надо подлизываться!

Я смутился и попытался сосредоточить свое внимание на экране. Немного странный фильм, подумал я. Сколько уже времени прошло, а кадр не меняется. Если бы кинопроектор так ужасно не трещал, я бы подумал, что это эпидиаскоп. Но я только что слышал песню горбуна и теперь терпеливо ждал, что же наконец произойдет в этом фильме, но прошло пять, десять минут, и я, согласно существующему в психологии закону кривой внимания, потерял к фильму всякий интерес.

Нет, подумал я, все-таки должно же в фильме что-то произойти, и не смог удержаться, чтобы не спросить — по возможности тихо:

— В чем дело? Что-нибудь испортилось?

Горбун даже не пошевелился.

— Ну что ж, благодарю за любезное внимание. — И тут же другим, резким голосом: — Болтовня ничего не смыслящего человека не может вывести меня из равновесия!

Про себя я твердо решил, что не скажу больше ни слова. Но прошло еще пять, десять минут, и я, глядя на застывший кадр, снова не смог удержаться, чтобы не спросить:

— Когда же, наконец, все это кончится?

Горбун ответил равнодушно:

— Как правило, после подобного вопроса фильм длится еще тридцать минут.

Сраженный его словами, я наклонился вперед, стараясь подавить зевоту, и тут увидел у себя под ногами огромную крысу, которая, взобравшись на мой ботинок, собиралась вонзить в него зубы. Я подскочил. Но, подскочив, вдруг обнаружил, что сделал это как-то странно. Не по своей воле — подпрыгнули сами ботинки.

Однако как следует обдумать случившееся времени не было. Звук был слишком громким, и я забеспокоился, как будет реагировать на него горбун . Но он оставался совершенно безучастным.

Интересное открытие, подумал я. Не исключено, что горбун — прекрасный специалист, превосходно разбирающийся в технике, — все звуки аппарата ему хорошо известны. Я тут же решил провести эксперимент. Громко застучал каблуками, следя за реакцией горбуна , и убедился в том, что и на этот раз никакой реакции не последовало.

Я встал и сделал несколько шагов. Потом, осмелев, начал ходить по комнате — мол, не обязан смотреть этот фильм, — в общем, попытался вернуть себе право критически относиться к происходящему. Однако настроить себя на такой лад я никак не мог. Не знаю почему, но все кончилось тем, что я снова уставился на пейзаж, изображенный на экране.

— Тридцать минут прошло, — облегченно вздохнул горбун .

Я тоже вздохнул с облегчением. Аппарат умолк. Падавший на экран свет, который теперь не проходил сквозь отснятую пленку, был девственно-чистый и яркий.

Я и опомниться не успел, как горбун взобрался на сцену и встал посередине. Кинопроектор на этот раз великолепно выполнял роль софита. Наклонив голову, чтобы слепящий свет не бил в глаза, горбун сказал безжизненным голосом:

— Начинаю лекцию. — И бросил на меня злобный взгляд. — Аплодисменты... Слышишь, аплодисменты!

Делать нечего, я зааплодировал, на душе у меня было мерзко.

— Еще, еще, — подстегивал меня горбун .

Пока я, стесняясь самого себя, без конца повторял эти дурацкие аплодисменты, мне удалось сообразить, зачем я должен аплодировать. По мере того как я аплодировал, спина горбуна распрямлялась и он рос на глазах.

Я непроизвольно стал аплодировать слабее, и горбун в волнении закричал:

— Нельзя этого делать, ни в коем случае не прекращайте!

Я про себя ответил ему: «Говори, говори, а я вот захочу и не стану аплодировать», но все же решил проявить великодушие, а когда вспомнил тон, каким горбун произнес: «Тридцать минут прошло», сказал себе: «Да, горбун тоже не принадлежит самому себе».