Алан Маршалл - Я умею прыгать через лужи

Я вышел на берег, чувствуя себя исследователем, вернувшимся домой после долгого путешествия, полного опасностей и лишений. Берег озера уже не казался мне уединенным местом, где жил страх; это был чудесный зеленый уголок, освещенный солнечными лучами, и я, насвистывая, стал одеваться.

Я научился плавать.

ГЛАВА 22

Около наших ворот росли огромные эвкалипты. На земле под деревьями, усеянной листьями, сучьями и ветками, там и сям виднелись следы костров. "Сезонники" и бродяги, проходившие мимо, часто отдыхали здесь, сбросив с плеч дорожные мешки, или останавливались на минуту, чтобы окинуть внимательным взглядом дом и кучу дров у крыльца, прежде чем зайти и попросить поесть.

Те из них, кто не раз проходил мимо нашего дома, хорошо знали мою мать. Она всегда давала им хлеба, мяса и чаю, не требуя за это нарубить дров.

Отец сам исколесил Квинсленд с мешком за плечами и хорошо знал жизнь этих людей. Он всегда называл их "путешественниками". Бородатых обитателей зарослей он именовал "лесными птицами", а тех, кто приходил с равнин, "полевыми птицами". Отец умел сразу различать их и без труда угадывал, есть ли у них что-нибудь за душой или нет.

Когда такой бродяга останавливался у наших ворот на ночлег, отец всегда делал вывод, что у парня нет ни гроша. "Если бы у него водились денежки, он дошел бы до постоялого двора".

Из конюшни отец часто наблюдал, как они подходили с чайниками к нашей двери, и, если "сезонник", протягивая чайник матери, оставлял себе крышку, отец улыбался и говорил: "Бывалый".

Однажды я спросил его, почему они не отдают матери крышку вместе с чайником.

- Когда бродишь по дорогам, - отвечал отец, - иногда попадаются люди, которым и паршивой тряпки жалко, вот к ним и нужен особый подход. Положим, тебе надо чаю и сахару, это тебе всегда нужно. Кладешь чуть-чуть заварки на дно чайника - совсем немножко, так, чтобы хозяйка видела, что чаю у тебя мало. Когда она подойдет к двери, ты чаю у нее не просишь, нет. Ты просишь кипятку и говоришь: "Заварка в чайнике, хозяйка". Она берет чайник, но крышку ты из рук не выпускаешь и, как бы невзначай, как будто ты только что об этом вспомнил, обронишь: "Положите-ка сахарку, если не жалко". Наливая кипяток в чайник, она видит, что заварки в нем так мало, что и на плевок не хватит, и кладет свою. Ей, может, и не хотелось бы тратиться, но неприятно давать чай как помои, и приходится подбавлять. Потом она насыпает сахару, и у парня есть все, что надо.

- А почему они так держатся за крышку? - продолжал я свои расспросы.

- Видишь ли, никогда не получишь столько чаю, если чайник закрыт. Когда нет крышки и видно, что тебе дают, хозяйке неловко смотреть тебе в глаза, если чайник неполный.

- Мама не такая, правда, папа?

- Черт возьми! Конечно, нет! Она башмаки с себя снимет и отдаст, только позволь ей.

- А что, так бывало? - спросил я, живо представляя себе, как мать снимает ботинки и отдает бродяге.

- Видишь ли... такого случая не было. Она может отдать им старую одежду или обувь, но ведь это все делают. Им больше всего нужна еда, особенно мясо. А когда даешь еду, это стоит денег. Большинство людей предпочитает подарить бродяге пару старых брюк, которые уже никто не носит. Когда ты вырастешь, давай им мясо!

Иногда бродяги ночевали у нас в сарае. Как-то холодным утром Мэри кормила уток и увидела бродягу, лежащего на земле. Его одеяло оледенело и торчало колом, борода и усы были покрыты инеем. Когда он встал, то никак не мог разогнуться, пока солнце не согрело его.

После этого, когда Мэри замечала бродягу, расположившегося на ночлег у нашего дома, она посылала меня сказать ему, что он может переночевать в сарае. Я всегда шел за ним в сарай, и мать посылала туда с Мэри ужин не только для него, но и для меня. Она знала мое пристрастие к этим людям. Я любил слушать их разговоры, рассказы о замечательных местах, в которых они побывали. Отец говорил, что они просто морочат мне голову, но я этого не думал.

Когда я показал одному старику мои кроличьи шкурки, он сказал, что там, откуда он пришел, кролики кишмя кишат, и, если хочешь поставить капкан, их надо смести в сторону лопатой, чтобы освободить место.

Ночью было очень пыльно, и я посоветовал ему накрыть лицо газетой "Век". Я спал на веранде позади дома и всегда так делал.

- Сколько пыли она удержит? - спросил он, поднося закопченный чайник ко рту. - Фунт?

- Наверно, - ответил я с сомнением в голосе.

- А тонну удержит, как ты думаешь? - продолжал он, вытирая тыльной стороной руки капельки чая с усов и бороды.

- Нет. Не удержит.

- Я бывал на дальних фермах, где во время пыльной бури надо спать, положив рядом кирку и лопату.

- Зачем? - спросил я.

- Чтобы утром можно было откопаться, - сказал он, глядя на меня своими маленькими, странными, черными глазами, в которых бегали искорки.

Я всегда верил всему, что мне говорили, и огорчался, когда отец посмеивался над историями, которые я спешил ему пересказать. Мне казалось, что он осуждает людей, от которых я их слышал.

- Да нет, мне нравятся эти парни, но понимаешь, это ведь сказки; веселые небылицы, чтобы смешить людей.

Иногда наш гость, сидя у костра, начинал кричать на деревья или невнятно бормотать что-то, разговаривая сам с собой, уставившись на огонь; я знал тогда, что он пьян. Иногда они пили водку, а иногда древесный спирт.

Мимо нас часто проходил бродяга по прозвищу "Скрипач". Он всегда держал голову немного набок, как будто играл на скрипке. Это был высокий, худой человек с тремя ремнями.

Отец объяснил мне, что один ремень вокруг вещевого мешка означает новичка, который впервые бродяжит; два ремня - что человек ищет работы; три ремня - что он временно не хочет ее найти, а четыре - что вообще не хочет работать.

Я всегда считал ремни на их вещевых мешках и, когда увидел Скрипача, задумался, почему ему не хочется работать.

Он пил древесный спирт и, когда бывал пьян, начинал покрикивать на воображаемых лошадей в упряжке, которые, как ему мерещилось, стояли по другую сторону костра.

- Тпру! Стой! Эй, Принц! Но, Вороной! Поехали!

Иногда он вскакивал и мчался вокруг костра, размахивая воображаемым кнутом, которым стегал рассердившую его лошадь.

Трезвый, он разговаривал со мной пронзительным голосом.

- Не стой так, переминаясь с ноги на ногу, как курица под дождем, - раз сказал он мне. - Иди сюда. Когда я подошел, он приказал:

- Садись! - Потом добавил: - Что у тебя с ногой?

- У меня был детский паралич, - ответил я.

- Подумать только! - сказал он, сочувственно покачивая головой и прищелкивая языком, и подбросил хворост в костер. - Зато у тебя есть хоть крыша над головой. - Он посмотрел на меня. - И над чертовски умной головой! Такие попадаются только у овец самой лучшей породы.