Робер Мерль - Смерть - мое ремесло

Он вынул из кармана рапорт, развернул, словно автомат, сделал два шага вперед, положил его на стол, отступил на два шага и стал навытяжку. Я не притронулся к бумаге.

- Я перешлю ваш рапорт, но с отрицательной резолюцией, - проговорил я.

Он несколько раз моргнул, кадык на его тонкой шее поднялся и опустился - и это все.

Щелкнув каблуками, он повернулся по уставу и направился к двери.

- Зецлер!

Он обернулся.

- До вечера, Зецлер.

Он посмотрел на меня блуждающим взглядом.

- До вечера?

- Вы забыли, что моя жена пригласила вас и фрау Зецлер на елку?

Он переспросил:

- На елку? - И вдруг усмехнулся. - О нет, господин штурмбанфюрер, я не забыл.

- Мы рассчитываем видеть вас сразу после вашего дежурства.

Он кивнул, попрощался и вышел.

Я направился на стройку. Ветер дул с востока, и дым, подымавшийся от рвов в Биркенау, заволок лагерь. Я отозвал Пика в сторонку:

- Что говорят люди об этой вони?

Пик поморщился.

- Жалуются.

- Я вас не об этом спрашиваю.

- Как вам сказать, - смущенно проговорил Пик, - эсэсовцы говорят веем, что это от дубильни, но не знаю, верит ли им кто.

- А заключенные?

- Я даже боюсь расспрашивать переводчиков. Это может навести их на нежелательные мысли.

- Но вы могли бы поболтать с ними как бы между прочим..

- В том-то все и дело, господин штурмбанфюрер, как только я заговариваю с ними об этой вони, они становятся немы как рыбы.

- Плохая примета.

- Я тоже позволил себе так подумать, господин штурмбанфюрер, - заметил Пик.

Уходя, я чувствовал беспокойство и недовольство собой. Было ясно, что специальная операция не пройдет незамеченной, по крайней мере в самом лагере.

Я направился на плац, где обычно производилась перекличка. По моему приказанию там должны были установить рождественскую елку для заключенных.

Навстречу мне вышел Хагеман - толстый, высокий, важный. Жирные складки под подбородком спускались на его воротник.

- Я взял самую большую елку, какая только была... Ведь плац огромный... - он запыхтел, - и маленькая елка выглядела бы смешно, не правда ли?

Я кивнул головой и подошел к плацу. Елка лежала на земле. Двое заключенных под руководством одного из капо рыли яму. Дежурный и два шарфюрера добродушно наблюдали за их работой. Завидев меня, дежурный крикнул: "Смирно!" Оба шарфюрера вытянулись, а капо и заключенные поспешно сдернули шапки и застыли.

- Продолжайте.

Дежурный крикнул: "Живее! Живее!" - и заключенные заработали изо всех сил. Оба они, как мне показалось, не были ярко выраженными евреями. А может быть, такое впечатление создавалось из-за их худобы.

Я. посмотрел на елку, прикинул в уме ее длину и вес и обернулся к Хагеману.

- Какой глубины вы роете яму?

- Один метр, господин штурмбанфюрер.

- Ройте один метр тридцать. Лучше будет держаться. Сегодня вечером может подняться ветер.

- Слушаюсь, господин штурмбанфюрер.

Минуты две я наблюдал за работой заключенных, потом повернулся и отошел. Хагеман повторил мое распоряжение дежурному и догнал меня. Отдуваясь, он старался идти со мной в ногу.

- Мне кажется... будет снег...

- Да?

- Я чувствую это... по суставам... - проговорил он с подобострастным смешком.

Некоторое время мы шли молча, потом он кашлянул и сказал:

- Если вы разрешите... высказать одно предположение, господин штурмбанфюрер...

- Да?

- Заключенные, мне кажется, предпочли бы... сегодня вечером двойную порцию...

Я сухо переспросил:

- Предпочли бы чему?

Хагеман покраснел и запыхтел.

- Где мы возьмем двойную порцию? Может быть, вы скажете мне? - спросил я.

- Господин штурмбанфюрер, - поспешно забормотал Хагеман, - это не предложение. По существу я ничего не предлагаю... я лишь высказал предположение... предположение психологического порядка, так сказать... Елка - Это, безусловно, очень красивый жест... Даже если заключенные не оценят его...

Я сказал с раздражением:

- Их мнение меня не интересует. Приличие соблюдено - и ладно.

- Да, да, конечно, господин штурмбанфюрер, - поддакнул Хагеман, приличие соблюдено.

В моем кабинете стоял затхлый воздух. Я снял шинель, повесил ее вместе с фуражкой на вешалку и настежь распахнул окно. Небо было пасмурное, с нависшими облаками. Я закурил сигарету и сел. Рапорт Зецлера лежал на том же месте, где он его оставил. Я придвинул рапорт к себе, прочел, взял ручку и написал внизу справа: "Возражаю".

На улице начал падать снег. Несколько снежинок залетело в комнату. Они легко опускались на пол и сразу же таяли. Мне стало холодно. Я перечел рапорт Зецлера, провел жирную черту под словом "возражаю", добавил снизу "незаменимый специалист, временная установка" и поставил свою подпись.

Порыв ветра кинул хлопья снега на мой стол. Подняв голову, я заметил, что у окна образовалась небольшая лужица. Я вложил рапорт Зецлера в конверт, спрятал его в карман и придвинул к себе стопку бумаг. Руки у меня посинели от холода. Я придавил сигарету в пепельнице и принялся за работу.

Немного погодя я поднял глаза. Снег - словно он только и ждал моего сигнала - перестал идти. Я поднялся, подошел к окну и немного прикрыл его, сдвинув обе створки рамы. В тот же миг передо мной возник отец - весь в черном, суровый, с лихорадочным блеском в глазах. Снег прекратился, и можно было закрыть окно.

Я почувствовал боль в правой руке и спохватился, что изо всех сил верчу задвижку окна не в ту сторону. Я слегка повернул ее обратно, и она с лязгом закрылась. Обогнув письменный стол, я с бешенством включил электрическую печку и начал шагать вдоль и поперек по комнате. Находившись, я снова сел за стол, взял лист бумаги и написал: "Дорогой Зецлер, не откажите в любезности одолжить мне ваш револьвер". Вызвав вестового, я вручил ему записку, и через несколько минут он вернулся с револьвером и ответной Запиской от Зецлера: "С искренним почтением. Зецлер". Его револьвер стрелял очень точно. Офицеры лагеря часто брали его у Зецлера, чтобы поупражняться.

Я велел подать машину и поехал в тир. Постреляв с четверть часа с различных дистанций по неподвижным и движущимся мишеням, я вложил револьвер в кобуру, приказал принести мне коробку, в которой хранились мои мишени, и сравнил старые результаты с новыми. Я стал стрелять еще хуже.

Я вышел и остановился на пороге тира. Снова пошел снег, и я подумал, не вернуться ли мне в свой кабинет. Я взглянул на часы, они показывали половину восьмого. Сев в машину, я велел Дитсу отвезти меня домой.

Дом был ярко освещен. Я вошел в кабинет, положил пояс на стол и повесил шинель и фуражку на вешалку. Затем вымыл руки и направился в столовую.

Эльзи, фрау Мюллер и дети сидели за столом, но ели только дети. Фрау Мюллер, учительница, которую мы выписали из Германии, была женщина среднего возраста, седая, подтянутая.