Александр Борин - Крутые повороты

— Да, — сказал Гаккель.

Ломоносов шел медленно, тяжело, руки заложив за спину.

— Яков Модестович, — сказал он, — я апеллирую к вашей совести. Окончательно погубить тепловозное дело могут сегодня прежде всего дилетанты… Дилетанты сегодня опаснее, чем прямые недруги, недоброжелатели, консерваторы… Я апеллирую к вашему здравомыслию, Яков Модестович…

Гаккель не рассердился. Он рассмеялся и печально сказал:

— В дилетантство я не верю, Юрий Владимирович… Любвеобилие — не позор… Несколько собольих шуб иметь в одной жизни — много. А распинать себя на нескольких разных крестах человек может… Этой радости никто у меня не отнимет…

О жизни Юрия Владимировича Ломоносова читатель в общих чертах уже знает. Настало время рассказать и о необычной судьбе Якова Модестовича Гаккеля.

…Прадед его был не то лекарем, не то барабанщиком двунадесятиязычной наполеоновской армии. В России он женился на француженке, но прихотью судьбы оказался с ней не в родном Париже, а, совсем наоборот, в Восточной Сибири. И здесь внук наполеоновского солдата, Модест Васильевич Гаккель, в один морозный и вьюжный день женился на дочери якутки и русского купца Стефаниде Яковлевой.

Об этой свадьбе долго потом сплетничали злые языки. Рассказывали, будто Модест Васильевич собирался жениться не на Стефаниде, а на ее младшей сестре, но оборотистый купец Яковлев, знающий цену всякому товару, привел под венец старшую Стефаниду, закутав ее, чтобы не узнал суженый, в дорогую, за двадцать три рубля, оренбургскую шаль.

Наверное, сплетники все про это врали, потому что жизнь Модеста Васильевича со Стефанидой Яковлевой сложилась удачно, и 9 мая 1874 года священник кладбищенской церкви города Иркутска Михаил Успенский в присутствии крестного; отца генерал-майора Иванова и крестной матери купеческой вдовы Аксеновой окрестил сына инженера-капитана Гаккеля — раба божьего Якова.

Я его представляю себе по гимназическим фотографиям: узкоглазый, насмешливый, некрасивый, кого-то передразнивая, подбоченясь, он стоит в кругу большой семьи, живот прикрыл круглой гимназической фуражкой.

После пятого класса его выгнали из кронштадтской гимназии отец в это время строил в Кронштадте береговые сооружения, — выгнали за равнодушие к библейским потомкам Агари и Авраама и за неосведомленность в подробностях Грюнвальдского сражения.

Отец посадил сына на извозчика и отвез на пансион в Первое петербургское реальное училище.

Позже в Петербургском электротехническом институте он числился в студентах, подающих изрядные надежды, увлекался лекциями Хвольсона, Скобельцына, Шателена и особенно профессора Миткевича, но на последнем курсе, летом 1896 года, его опять исключили. Агарь и Авраам на сей раз были ни при чем, ему инкриминировали студенческую кассу взаимопомощи, вместо десятирублевых ассигнаций распространявшую оттиснутый шрифтом Лахтинской типографии манифест Карла Маркса: «Призрак бродит по Европе…»

Гаккеля отчислили из института и арестовали. Взяли его в Москве, на студенческой практике. Он был приставлен к господину Краузе освещать электричеством Курский вокзал. Утром, постучавшись, в кабинет Краузе вошли два жандарма. Они были вежливые и глупые, совсем неопытные. Гаккель сказал им, что ради пользы общественного дела до ареста ему надо отчитаться перед господином Краузе в проделанной работе. Старший жандарм согласился: «Извольте», терпеливо уселся на диван, и Гаккель успел попросить господина Краузе телеграфировать в Петербург матери. Краузе телеграфировал, и Саша Успенский, сын писателя Глеба Ивановича Успенского, главный партнер Гаккеля по кассе взаимопомощи, поторопился вынести из петербургской квартиры Гаккелей шрифт Лахтинской типографии, всего Маркса и прокламацию собственного сочинения: «Рабские цепи самодержавия лишают Россию прогресса и просвещения…»

Но в Москве, на студенческой квартире, среди учебников и любовных писем, в книжке «Хитрая механика» полиция нашла пачку недвусмысленных листовок.

В части есаул велел Гаккелю раздеться догола. Гаккель, улыбаясь, глядел, как есаул перетряхивает его белье, посочувствовал:

— Тяжелая, господин есаул, у вас профессия. Брезгливых в есаулы, наверное, не берут?

В Петербурге его посадили в одиночку на Шпалерной. Полковник Шмаков предупредил, что продержит его на Шпалерной, пока господин Гаккель не укажет, где находится на хранении шрифт Лахтинской типографии, и не назовет лиц, доставлявших ему нелегальную литёратуру.

Но через полгода его неожиданно освободили..

Много позже он узнал, что обязан этим покойному императору Александру Павловичу: полицейская история совпала с присвоением Петербургскому электротехническому институту августейшего имени императора, и директор института генерал Качалов счел неудобным для репутации заведения сам факт исключения студента и его ареста по политической 250-й статье Уложения о наказаниях.

Качалов лично посетил начальника губернской жандармерии господина Севастьянова, и тот признал возможным освободить Гаккеля из-под стражи и впредь до разрешения дознания отдать его под особый надзор полиции.

Гаккель возвратился в институт и очень увлекся перемоткой сериес-машины Сименса на шунтовое возбуждение.

В мае 1897 года они окончили институт. У Елисеева на Невском купили дюжину полубутылок шампанского и камчатских крабов. На квартире у Гаккелей отпраздновали окончание института, хором пели: «А последний наш тост мы подымем за Русь…» Гаккель рассказывал хорошенькой Ольге Успенской, Сашиной сестре, про профессора Миткевича и шунтовое возбуждение сериес-машины Сименса. Но в двенадцать у парадной двери сильно позвонили. Горничная испуганно позвала молодого барина. Яков вышел, и в прихожей околоточный ему вручил предписание, высылка в Пермскую губернию на пять лет.

Гаккель вынес околоточному бокал шипучего, тот снял фуражку и выпил за здоровье и благополучие господина студента.

— Сегодня мы пьем за русских инженеров, — сказал Гаккель.

В Перми, в вагоне пригородного паровика, Гаккель случайно познакомился с ссыльным народовольцем бухгалтером Харитоновым, и тот сказал Якову Модестовичу, что управляющий господин Грауман обласкал бы инженера, согласного приехать в Бодайбо, на Ленские прииски.

В Перми тянулась однообразная мерзкая жизнь, а в Бодайдо, по словам бухгалтера Харитонова, жил драгоценный народ — авантюристы.

Гаккель телеграфировал управляющему Грауману, и тот подтвердил, что он обласкает электрика, сумеющего поставить на реке Бодайбо гидростанцию, три машины по двести сил, спроектированные фирмой «Шукерт и Гольцерн».