Мария Романушко - В свете старого софита

Дюшен, во время наших блужданий по Цветному бульвару:

– Романуш, а ты веришь, что может быть взаимная любовь?

– Взаимная любовь? А что это такое?

– Ммм… не знаю…

– Вот и я не знаю. Не видела. Не встречала.

Странно, что мы не вспомнили при этом ни её собственных родителей, ни родителей Тишлер. Для нас в том возрасте понятие «взаимная любовь» никак не связывалось с понятием быта, общей кухни и общих детей. Быт, кухня, дети – это просто жизнь. Как у всех. А любовь… тем более – взаимная… это же что-то совершенно иное!

Взаимная любовь – действительно, что это? В кодексе моей девятнадцатилетней души взаимная любовь – это взаимное мучение. Взаимная тоска. Взаимное удивление. Может быть, даже восхищение. Но – ничего земного. Ну, разве что поцелуй в щёку. Дружеский. А если в губы – то прощальный…

Любовь – не счастье, не блаженство. В эту сторону даже не смотри и не думай об этом. Любовь и счастье – вещи не совместимые. Любовь – это страдание. Страдание от осознания полной одинокости. Его. Своей. И в этой одинокости – обретение родства, близости. Почти кровности. Я понимала его одинокость в этом мире. Переживая свою отделённость ото всех. Даже от тех, кого любила. К кому приходила на огонёк погреться. К Дюшенам. К Тишлер. Я радовалась на них, понимая, что я – другая. Из другого теста. С другой планеты… И когда я видела его – на набережной, в толпе, на пустой улочке, залитой дождём, на манеже, залитом светом прожекторов, за кулисами, на бульваре – я видела брата по тоске. Я понимала его. Чувствовала изнутри. И единственное, что я могла дать ему – это понимание. И единственное, что он мог сделать для меня (чего я хотела больше жизни) – это чтобы он принял моё понимание. И признал. И признался себе, что оно ему необходимо.

А все остальные проявления человеческих взаимоотношений… ну, это такая суета! Всё мелко и ничтожно перед Пониманием.

Может, это – самая Великая Близость и есть, перед которой никакая другая не сравниться? Перед которой всякая другая меркнет… Другая – на миг. Эта – навсегда.

Этот человек был мне РОДНЫМ. Мне временами даже страшно было, как хорошо я его понимаю. Как будто мы прожили вместе долгую жизнь… Предыдущую. Не эту. А эта – как напоминание о ТОЙ.

Я от рождения была жутко застенчивой. Часто боялась открыть рот. Никогда не была уверена, что кому-то интересно то, что я думаю. Только на галёрке на Садово-Спасской чуть-чуть раскрепостилась. Но не до конца.

А с ним – никаких комплексов! Спорила с ним. Читала ему стихи. Говорила, что думала. Без оглядки. Писала ему дерзкие письма. Как будто он сам дал мне на это право. Признал моё право быть собой.

Ни с кем до этого я не смела быть собой. До такой степени, как с ним. А с ним я даже не раздумывала: «быть или не быть»? И что он подумает? И что скажет? Я просто была. Словно вышла наружу из своей внутренней темницы… И если бы я рассказала ему о том, что почти всю жизнь страдала паническим страхом речи, – он бы, наверное, расхохотался… Но я ему об этом не сказала. Потому что… я об этом начисто забыла! Это перестало быть. Я перешла в другое измерение жизни, где этих проблем не существовало. Здесь – рядом с ним – моя душа была на свободе. Страха больше не было. А прежняя жизнь представлялась параличом… Да я и не вспоминала о ней.

На первый взгляд в этом был некий парадокс. В том, что с людьми, равными мне по возрасту и по интеллекту, я комплексовала. А рядом с гением – нет.

Видимо, гений несёт в себе такой мощный заряд СВОБОДЫ, что рядом с гением и ты чувствуешь себя свободным. А там, где свобода – там не может быть страха и комплексов.

Так что на самом деле парадокса никакого не было.

…В те весенние сумасшедшие дни получила открытку от Беллы Юрьевны Абелевой, своего логопеда из института слуха-речи, с просьбой позвонить. Я позвонила ей, и услышала странное предложение:

– Мои студенты на кафедре психологии делают фильм о заикании. Ты могла бы поучаствовать?

Я опешила.

– Белла Юрьевна, а при чём тут я? У меня же нет никакого заикания.

– Вот и прекрасно! Но ведь… было?

– Ну, это в какой-то другой жизни!

– Прекрасно! Пожалуйста, прошу тебя, приходи на съёмки. Ты – лучшее доказательство того, что это может остаться в другой жизни. И человек может начать совершенно новую жизнь! Без старых проблем.

Я хотела сказать: «Для этого нужно встретить в своей жизни гения». Но не сказала. А Белла Юрьевна спросила:

– Как ты вообще живёшь? Что у тебя нового?

– Енгибаров в Москву приехал на гастроли!

– А… вот оно что! То-то ты светишься вся… Даже по голосу слышно. Ну, я за тебя очень рада. Так ты придёшь на съёмки?

– Приду.

И пришла. Режиссёр сказал:

– Расскажите о чём-нибудь. О чём сами хотите.

Ну, о ком я могла ещё рассказать? Конечно, о Енгибарове! И читала стихи о шутах. Страха не было. Могла бы говорить о своём любимом Клоуне сколько угодно: серию, вторую, третью…

Аудитория на Моховой была залита ярким солнцем и светом прожекторов… Это было похоже на манеж. Для меня это была как бы репетиция того, к чему я готовила себя в будущем. Вот, вышла перед незнакомыми людьми – и читаю стихи. И они меня слушают!

…А порой я думала о том, что мне, наверное, суждено когда-нибудь уйти в монастырь… Ведь я хотела этого раньше, в отрочестве. И вновь загорелась этой мыслью после того, как Дюшен спросила меня как-то, когда мы гуляли с ней под дождиком по Цветному бульвару, мимо цирка, туда-сюда, туда-сюда…

– Романуш, а ты не хотела бы выйти за него замуж?

Она совершенно обескуражила меня своим вопросом.

– В каком смысле «замуж» и – зачем?

– Ну… не знаю. Мне кажется, его никто не понимает так, как ты.

– Разве из-за этого выходят замуж?

– А из-за чего тогда? – спросила Дюшен.

– Если честно – понятия не имею! Я замуж никогда не хотела. У меня вообще этого нет в планах. Жизнь слишком короткая, чтобы тратить её на такую ерунду. И потом, мне кажется: если хочешь испортить с человеком отношения – то выходи за него замуж, да поскорее!