Мария Романушко - Не под пустым небом

Вечер. Я в своей алкашной квартире. Звонит Зайцев, в страшном волнении:

– Я не могу уехать, оставив Валентину одну. У меня дурные предчувствия… Она ушла куда-то с утра, я бегал по дворам, искал её и нашёл… совершенно пьяную… она прилаживала верёвку к ветке… А у меня через два часа поезд. Прошу вас: приезжайте!

Через час я была в Староконюшенном. Вячеслав Кондратьевич вручил мне ключи от квартиры и сказал:

– Живите здесь. Иначе…

Он не договорил, но мы поняли друг друга. Валконда была здесь же. Бледная, молчаливая, с потухшим, отсутствующим взглядом она без возражений слушала распоряжения брата. Вроде и не о ней шла речь.

Так мы стали жить вдвоём с Валкондой…

Так мы стали жить вдвоём с Валкондой, в Староконюшенном переулке. В тихом, заснеженном дворике, в старомосковском доме.

Угловая (проходная) комната, в которой я обитала, была необычной формы. Одного (самого главного) угла в ней не было, две стены сливались в полукруг, и на этой полукруглой стене сияли три высоких окна. Этаж был первый, во все окна смотрели старые задумчивые деревья…

А кухня была совмещена с ванной. В необычностях этой квартиры был какой-то особый уют.

И сама Валконда в светлые минуты была остроумна, приветлива и мила. Я быстро обжилась на Арбате (на ещё старом Старом Арбате!), на той – ещё настоящей, живой, а не декоративной улице. Словно родилась здесь.

Хотя жизнь эта и не была проста. Жизнь на три рубля в неделю. Эти свои три рубля я зарабатывала всё на том же «Мосфильме», снимаясь в массовках, и их вполне хватало на овсянку по утрам, на морковку и на зелёный горошек в обед и на ужин. Чай я пила без сахара, но позволяла себе лакомство – ржаные лепёшки, которые покупала на Арбате, в булочной напротив «Праги»; они там бывали порой даже горячими! Такая пища вполне меня устраивала. Тем более был пост. Я привыкла всегда быть полуголодной, научилась не ощущать голода и чувствовала от этого себя лёгкой и крепкой.

А непростой жизнь была из-за Валконды. Из-за того, что моё появление в её доме не могло враз и окончательно излечить её от хронической уже тяги к выпивке.

Бездетная вдова, проводящая свои дни в какой-то конторе, она привыкла возвращаться по вечерам в свой пустой дом с «плаконом» (бутылкой дешёвого портвейна). Другого собеседника и другого утешения у неё, ещё нестарой, милой, с живым умом женщины, не было. Вино дарило ей то единственное, в чём она нуждалась, – забвение…

Хотя были у нас с ней, были чудесные светлые вечера: россыпь старых фотографий на круглом столе, рассказы о прошлой, невозвратной жизни… Были (по просьбе Марсианина, регулярно звонившего нам из Минска) мои намёки: а не сходить ли нам с ней к Филиппу?

Имелся в виду храм апостола Филиппа в соседнем переулке.

Валконда не то, чтобы отказывалась, но – оттягивала и оттягивала…

Но чаще всего, возвращаясь с работы, она приносила с собой бутылку с красной дешёвой дрянью. И прятала её между двумя входными дверьми в каком-то тряпье. Или ещё где-нибудь, да так ловко, что мне редко удавалось этот «плакон» обнаружить. Если же удавалось, я (как велел мне Зайцев) выливала содержимое бутылки в мойку – на глазах у молчаливо и покорно взирающей на это Валконды.

Но роль ищейки была всё же не для меня, и при всей жалости к Валконде, и при всех моих дружеских чувствах к Марсианину, я справлялась с ней не так хорошо, как было бы надо. Я предпочитала отвлекать Валконду от мысли о «плаконе» разговорами: мы подолгу чаёвничали, мы говорили о поэзии, я показывала ей то, что сегодня написала, я рассказывала ей анекдотические случаи, происходившие то и дело на творческих семинарах в институте, я изображала ей всю мосфильмовскую массовку в лицах… И при этом, каким-то непостижимым для меня образом, ей удавалось напиваться. Она периодически отлучалась то в коридор, то к себе в спальню – и возвращалась всё более весёлая, а взгляд её с каждой отлучкой становился всё более рассеянным, отсутствующим…

Потом она отключалась.

Ночью ей бывало плохо. Наверное, её мучили галлюцинации. Она бродила по квартире с распущенными волосами, с пустым взглядом, отчаянно хромая на больную ногу, что-то невнятно и жутко бормоча… Она вскрикивала, кого-то пугалась, она что-то искала (или думала, что прячет?), переворачивая при этом всё вверх дном в двух маленьких комнатках и на кухне. По утрам можно было подумать, что у нас был обыск. Но сама Валконда решительно ничего не помнила из того, что было с ней ночью. Где, по какой выжженной пустыне блуждала по ночам её неприкаянная, несчастная душа?…

На рассвете она, утомлённая, засыпала, рухнув в изнеможении на свою вздыбленную постель…

А мне нормально поспать удавалось редко. Даже когда я успевала обезвредить «плакон», всё равно спала в полглаза, в пол-уха, чутко прислушиваясь к тому, что происходит за стеной; по рассказам Марсианина я знала, что Валконда способна на всё, даже на самое страшное. У неё были суицидальные наклонности. Поэтому я и жила здесь.

А по выходным дням я должна была выметаться, потому что приходил муж Валконды. Ну, не совсем муж, а человек, который хотел быть её мужем. Он был на восемнадцать лет моложе её и уже двадцать лет любил её, ещё с тех пор, когда она не была вдова, а была молода и хороша собой, а он был мальчишка, и влюбился без памяти и на всю жизнь. На своё горе… Больше всего он любил рассматривать её старые фотографии, для него это было как наркотик.

Он приезжал в пятницу вечером, а уезжал в понедельник утром. Так что три ночи в неделю мне надо было где-то перебыть.

Воскресные блуждания со своей овсянкой…

У кого я только не жила в ту зиму! У Пресманов, у папы Кирюши, у Бураковой Оли – моей однокурсницы, у Аллы Беридзе, а чаще всего – у Танюшки Неструевой. Обитала одно время в новом доме у своих старых друзей Дюшенов на Гоголевском бульваре. Они ещё не переехали, в квартире не было света и никакой мебели, одна раскладушка. Я читала при свете яркого уличного фонаря, который светил прямо в окно…

Смешной случай на улице. На Старом Арбате. Навстречу быстрым шагом идёт молодой человек и вдруг, взглянув на меня, останавливается, как вкопанный: «Ой!»

– Чем я так вас напугала? – смеюсь я.

– Неужели это вы?! – говорит он восторженно и ошеломлённо.

– Конечно, я. Только вы меня с кем-то спутали.

– Разве вы не Анастасия Вертинская?

– Нет. Извините, если я вас огорчила.

– Но вы жутко на неё похожи.

– Спасибо за комплимент.

– Правда-правда. Вы могли бы её дублировать в кино.

– Я не стремлюсь никого дублировать.

– Извините.

И – началось! Уже на следующих съёмках на Мосфильме помощник режиссёра говорит: