Мария Романушко - Если полететь высоко-высоко…

Они были друзьями. Теперь они опять вместе…

А как же нам тут – без них?!

Вернулись домой, в прохладную августовскую Москву…

Зайдя в дом, не раздеваясь, ты тут же бросился к проигрывателю, включил его и поставил на диск «Евгения Онегина».

Так закончилось наше первое большое путешествие.

Так закончилось подорожное лето…

Ожидание книги…

Вначале оно было радостным, потом – тревожным, напряжённым, потом – тупым, а потом – никаким…

«Лунные цирки» – моя первая книга, которая готовилась увидеть свет. Крошечная; едва удалось выбить три печатных листа («молодому» – то есть впервые издающемуся автору «положено» было только два печатных листа).

На самом деле – «Лунные цирки» были не первой книгой – а избранным. Избранным из одиннадцати книг – не дошедших до читателя.

Первый рецензент рукопись «зарезал».

Спустя несколько лет, когда волею судьбы он оказался редактором «Лунных цирков», и мы с ним познакомились, он – милый, добрый человек, а вовсе не злодей какой-нибудь – извинялся передо мной. Говорит:

– Просто я не знал, что её «резать» не надо.

Вот так вот. Просто не знал…

А «зарезать» рукопись так легко! Этот способ использовался во всех редакциях и издательствах, так расправлялись со всеми рукописями из «самотёка»: выбиралось не очень удачное стихотворение, многократно и на все лады цитировалось – таким образом, создавалось впечатление полной несостоятельности рукописи в целом. Вот и всё! Такая тихая, бескровная война с авторами… Чтоб неповадно было соваться туда, где тебя не ждут! Брысь отсюда!

Так делали все мои знакомые опытные рецензенты, наточившие на сим поприще своё бестрепетное перо. Этому пытались обучить меня – новичка в этом (лишь с виду – бескровном) деле. Но… я оказалась никудышней ученицей.

Осенью семьдесят седьмого года я ждала вторую рецензию на свои «Лунные цирки».

Второй рецензент рукопись спас. Это был Владимир Мильков. Вернее, не то что бы спас – но хоть как-то уравновесил чаши весов. Весов правосудия? Странносудия… Которые гораздо более похожи на гильотину. (Ах, зачем так возвышенно? Право же, не стоит… Просто: ножницы в руках подстригальщика газона…)

Что было потом? Потом – обычная тягомотина, такая (то горькая, то совершенно безвкусная) тянучка, хорошо знакомая каждому хоть однажды издававшемуся… Ожидание редакторского заключения. То есть – приговора.

Звоню. И слышу в трубке всё то же – мягкое, утишающее:

– Через недельку… Да, да, конечно уже будет готово!

Месяц, другой, третий… Сбиваешься со счёта. Магическое «через недельку» уже не действует на тебя. В этом «через недельку» начинает всё отчетливее слышаться: «через вечность»…

И я переставала звонить в издательство…

Но порой я вспоминала о рукописи и начинала чувствовать угрызения совести: как перед покинутым ребёнком… И – опять ехала в издательство. И – часовые ожидания под дверью заведующего редакцией. И – его – стремительно убегающая спина. И – на ходу брошенное через плечо:

– Под лежачий камень вода не течёт! Вы слишком редко появляетесь…

– Егор Александрович! Что же от меня теперь требуется? – (стараюсь не отставать от убегающей по лабиринту коридоров спины).

– Мелькайте! Напоминайте о себе, мелькайте!

– Но у меня ребёнок… я не могу часто…

– Кому действительно нужно, тот днюет и ночует в издательстве!

Спина моего доброго, моего жестокого благодетеля скрывается за горизонтом…

Грустно. Смешно. Пытаюсь представить, как я притаскиваю сюда твой детский манеж со всем звенящим, гремящим содержимым (и с тобой, конечно!) и – устанавливаю его в сизом, клубящемся, зловонном (словно сидишь во чреве пепельницы!) холле, – где, привычно-устало расположившись в креслах, или нервически расхаживая из угла в угол, с позеленелыми от ожидания в этом табачном аду лицами, – «днюют» (неужто и ночуют?…) авторы. Авторы, не столь равнодушные к судьбе своих рукописей, как я.

Между прочим, среди тех, кто смиренно отсиживал в издательстве положенные часы-дни-месяцы-годы унижения, – среди них (к моему величайшему изумлению) были не только подёрнутые сединой «начинающие».

Помню: приёмная редактора. На стуле, на самом его кончике, как наибеднейшая родственница, как жалкая погорелица, сидит женщина. Нелепо, как-то допотопно одетая. На плотно стиснутых коленях – кошёлка (с такой ходила на послевоенный базар моя бабушка). На голове – выцветший платок. Такое же выцветшее, смятое неопределённым возрастом (ей может быть нет пятидесяти, а может, и все сто…), смятённое, просительное, извиняющееся лицо.

Сердце содрогается при виде этой фигуры: сама робость, сама мольба. Наверное, из провинции, думаю я, небось, впервые здесь… И тут – из распахнутых дверей кабинета заведующего – властный голос редактора. Он выкликает кого-то из нас, толпящихся в приёмной. Но не просто «кого-то»: он произносит имя очень известной поэтессы. Поэтессы, пишущей ласковые, сказочные стихи…

Из женщин, кроме меня и этой смиренной провинциалки с потрёпанной кошелкой на (точно судорогой сведённых) коленях, никого нет. И каково же моё изумление и… ужас (да, ужас!), когда на властно-снисходительное: «Проходите!» – подымается со своего краешка стула…

Неужто та самая сказочница, Господи?…

Какой же бульдозер проехался по ней? Какие шестерёнки так безжалостно смяли?… И неужто под этой изувеченной оболочкой, за этим просительным, извиняющимся взглядом – жива Душа, способная слышать и творить сказку?…

Может, и вправду: блаженны униженные и растоптанные? Может, на них-то, которым терять уже нечего, – и нисходит тот самый Свет?…

…Шли годы. Уже прошло более трёх лет, но мои «Лунные цирки» ещё не были даже в плане редподготовки.

Надо сказать, мой творческий руководитель вёл себя в высшей степени деликатно: на собраниях редколлегии он не афишировал то, что я – его ученица. Поэтому я не чувствовала себя «блатной» и стойко прошла более чем пятилетние мытарства с рукописью.

Стойко (вернее: бесчувственно) – именно из-за отсутствия надежды на окончательный успех. Надежда как-то постепенно испарилась… Я настолько не верила, что книга выйдет, что даже уже и не волновалась, и не психовала. Не волнуюсь же я, в самом деле, из-за того, что мне не суждено пройти по проволоке! Или из-за того, что не слетать на Луну… Смешно, глупо психовать из-за того, что – нереально.

Да, в то время я уже трезво смотрела на вещи. Без иллюзий. И без детской самонадеянности, которая когда-то толкнула меня на такое опрометчивое, как я теперь понимала, обещание, данное Моему Клоуну: «Обязательно будут!» (Имелось в виду, что будут книжки, и не одна!)