Мария Романушко - Эй, там, на летающей соске!

В одном из писем:

“Много работы в саду и в огороде, с детьми заниматься совершенно некогда…” – прочла в одном из писем как бы упрёк мне, мне – которой было когда. Мне, городской.

И не только от неё. И от подруг своих порой слышу: “Конечно, тебе хорошо, ты ведь со своим Антоном была дома”.

Я была дома. НЕ ходила на службу (кратковременную попытку можно не брать в счёт, хоть она и дорого обошлась нам). Да, была дома. Не ходила на службу и даже не копала огород, не доила коров, не убирала за свиньями. Мне было хорошо. Ночи напролёт за пишущей машинкой – хорошо. Не одну, не две – а девять лет…

Хожу и думаю, и вспоминаю, как мне было “легко”. Растить Антона одной и “не работать”. Никто о том не знает. Как было “легко”: учиться в институте, сдавать бесконечные экзамены и зачёты, писать по ночам рецензии на горы рукописей (эти рецензии и был наш хлеб), писать, присев на бортик песочницы (пока сынок строит замки), свои собственные книги, при этом – общаться со своим мальчиком, помня ежеминутно, что ничего не повторится, что каждая наша минутка – бесценна. И от этого быть счастливой. И на вопросы друзей и знакомых: “Ну, как дела?” – отвечать искренне: “Прекрасно!”

А то, что голова моя при этом забита мыслями: “Как нам прокормиться? и где достать дополнительную работу? потому что на этой платят жалкие копейки…” – зачем окружающим было об этом знать?

Это – вопросы из того же интервью:

Где я нахожу время сейчас? Мешает ли кухня творчеству? Устаю ли я от кухни?…

Между прочим, мытьё посуды и стирка – лучшее время для обдумывания: новой книги, очередной главы, разговора с сыном… Ещё хорошо думается: когда катишь коляску, когда кормишь, когда метёшь полы, когда пересаживаешь цветы, когда разгребаешь бумажные завалы на столе, когда пишешь письмо другу, когда пришиваешь пуговицу на рубашку мужа, когда сидишь перед сном на краешке постели сына и гладишь его по тёплым вихрам…

В общем-то, для главной работы – для думанья – у меня 24 часа в сутки. А записать можно как-нибудь ночью, когда бессонница…

“Некоммерческая литература”. А кто-нибудь пробовал? Она бы в мгновение ока разошлась – моя книга.

Вот я какая самоуверенная!

Наверное, я смешной, наивный человек. Мне почему-то кажется, что литература должна быть не коммерческой – а духовной.

Наверное, я смешно выгляжу со стороны?

Слава Богу, мои дети надо мной не смеются. Но как я им объясню: почему? почему, почему, то, что я делаю, никому не нужно?

Вернее: почему оно никак не пробьётся к тем – кому нужно?

“ Они ! Они в нашей жизни неистребимы!”

“Это фантомы”, – успокаиваешь меня ты.

“Нет, они – это страшная реальность нашей жизни”.

Они уже печатают правду жизни.

Но – не правду вечности.

(До этого ещё далеко! Целая вечность?…)

Мне скажут: не самонадеянность ли претендовать на знание этой правды?

Так ведь не я её добывала. Не придумывала. Ведь было же сказано два тысячелетия назад: “Я ЕСМЬ ИСТИНА…”

И – чуть позже – уже другим: “БОГ ЕСТЬ ЛЮБОВЬ”.

Дольше всего лежат в ящиках, труднее всего пробиваются к читателю самые тихие книги.

Всех скандалистов уже напечатали. Эмигрантов напечатали.

А нас – тихих – по-прежнему нет.

Значит, мы – то есть, наши книги – представляем собой самую большую опасность для этой системы.

Нас боятся больше, нежели боялись диссидентов.

Кому я со своими книгами о любви представляю опасность?

Но, наверное, представляю. Если повсюду слышу: “Мы такого не печатаем”.

Это даже как-то возвышает в собственных глазах: то, что я никаким боком не вписываюсь в эту систему. Было бы скорее грустно, если бы я ей “подходила”. Этого ещё не хватало!

Настоящие вещи – не громкие. Тихие.

Что может быть тише, чем “я тебя люблю”? Но на нём держится мир. Мир настоящий.

“Я тебя люблю!” – и декорации театра абсурда рушатся, рассыпаются прахом…

Театр абсурда не приемлет настоящих слов.

“Нет, это не государство! Это – сумасшедший дом! Сюр какой-то!”

– восклицаем мы, разворачивая утренние газеты.

– Может, Ксюша поэтому и плачет, что родилась в сумасшедшем доме?

– Может, поэтому и смеётся?…

“Уехать, что ли?…”

“Уехать, что ли?…”

Какого русского интеллигента не посещала эта мысль?

А за ней следует другая: “А кому мы там нужны? И – что мы там будем делать?…”

– Мамася, если сосчитать, в какие только страны ты не собиралась уехать, получится, наверное, стран двадцать пять. Не меньше! Ты каждый день собираешься куда-нибудь уехать. А не можешь переехать в соседний дом…

Это действительно так. Не могу.

Меня держит наш намоленный дом. Дом, который пятнадцать лет назад освещали четыре прекрасных священника – одновременно! Где крестили моего сына. Где крестили, совсем недавно, мою дочь. Где бывали: отец Александр Мень и отец Димитрий Дудко, и отец Сергий Хохлов, и мой замечательный крёстный – Кирилл Георгиевич Кнорре, и художник Валерий Каптерев здесь бывал, и поэт Людмила Фёдоровна Окназова, наша с Гавром волшебная крёстная. И невероятный Александр Яковлевич Шнеер на своём девяносто девятом году жизни посетил нас, и астрофизик Александр Самуилович Пресман здесь бывал, и зоолог-путешественник Владимир Сергеевич Залетакев… И ещё столько прекрасных и любимых людей осветили собой это небольшое, но такое ёмкое жизненное пространство!

Как я могу оставить наш дом, наш храм? Как я могу променять его на большую благоустроенную квартиру?

Можно ли променять храм на квартиру?

И где, в каких краях, будет у нас такой Дом?…

Синяя рыба. Она висела четырнадцать лет тому назад над Антошиной кроваткой… Теперь – над Ксюшиной.

Рыжеволосый Гиви – клоун-неваляшка, которого мы с тобой высмотрели в горном балкарском селении под Нальчиком: клоун красовался в тамошнем магазинчике, и мы, конечно, тут же его ухватили. Цирк – наша давняя, застарелая любовь. И хотя мы уже сто лет туда не ходим, но стоит мелькнуть где-нибудь клоунской философичной улыбке – на календарике ли, на значке, в журнале – и тут же внутренние вибрации. И – словно солёные, горькие, пьянящие брызги в лицо – из того времени, имя которому – Наша Юность…

…Рыжеволосый клоун несколько лет пылился в шкафу. И вдруг – его оттуда извлекли, его умыли, начистили его шляпу, выстирали посеревшее от пыли жабо, надраили пуговицы на круглом животе. И – отправили работать в манеж!