Мария Романушко - Эй, там, на летающей соске!

Пока мне с ней трудно и страшно. Я всё время боюсь сделать ей больно. И при этом всё равно невольно причиняю ей боль – прикасаясь, улыбаясь, беря на руки свою дочь. Свою Ксюшу.

Девочку я тоже беру на руки, ведь она ещё малышка, и целую её, и глажу по головке, но взгляд её такой далёкий… Она не откликается на ласку и словно бы даже не чувствует её. Она думает о своём.

Трудно. Потому что девочка ни минуты не может заниматься чем-то одним. Всё вынуто из шкафов, снято с полок. Дом вывернут наизнанку. Всё время звучит требовательный, нервный, жалобный девочкин голосок: “Дай, дай это, пожалуйста! Сними, дай!” Берёт, смотрит и тут же отбрасывает, и уже на другое нацелен её тоскующий, мечущийся взгляд и умоляющая рука: “Дай скорее! Дай!”

Она пытается убежать от своей тоски – и не может. Она пытается заглушить её всё большей дозой новизны: “А это у тебя что? Дай мне скорее, дай, дай!”

И опять она – у распахнутого окна. Смотрит. Думает…

Я вспоминаю, что она уже неделю ходит в новый детсад.

– А как тебе…

Она перебивает меня, не дослушав.

– Всё хорошо, – быстро отвечает она.

– Но я ещё ни о чём тебя не спросила.

– Да? – удивлённо-рассеянно.

– Я хотела спросить тебя про детсад.

– Всё хорошо, – твёрдо, без капли эмоций выговаривает она.

– А как воспитательница?

– Очень хорошая воспитательница, – почти по складам произносит она.

– А ребята?

– И ребята. Тоже. Очень хорошие, – отчеканивает она. И чтобы закруглить этот разговор: – Все! Все очень хорошие.

Смотрит. Думает…

Печальная девочка у распахнутого окна, с головкой, окунутой в сырую ночь…

Это невыносимо: какие-то отписки повсюду…

С скорбной надеждой разворачиваем по утрам газеты, ждём, что кто-то (кто?) скажет наконец о том, ЧТО на самом деле произошло.

Ждём сообщений о демонстрациях, о митингах протеста.

Ни-че-го. Тихо.

“Перевёрнута ещё одна страница нашей истории… Чёрная страница. И что дальше… что нам ещё предстоит пережить – Бог весть…” – говоришь ты.

“Наверное, я должен написать, – говоришь ты. – Назвать всё своими именами”.

И тут мне стало совсем страшно… И я поняла, ЧТО кроется за строками сухих и вроде бы бесстрастных информаций.

СТРАХ.

Я представила: вот они входят в наш дом. В своих скрипучих сапогах…

Этот жуткий скрип слишком уж отчётливо зазвучал у меня в ушах – словно бы я его слышала уже не раз…

“Господи, если они посмели поднять руку на НЕГО, то что их остановит?…”

– У нас Ксюша совсем ещё маленькая… – с горьким стыдом услышала я свой жалобный голос, с ужасом понимая, что – предаю, предаю, Господи…

“Прости меня, мученик Александр. Прости. Не за себя трепещу – за детей…”

Человеку можно отбить почки. А у меня ощущение, что мне отшибли сердце. И оно болтается теперь между небом и землёй…

К счастью, нашлись люди, которые преодолели то, что не в силах была преодолеть я.

Они сказали. Они написали. Хотя их голоса в общем бурлёже смутного времени мало кем были услышаны…

Прости нас всех, Господи.

“Никогда, никогда, никогда…” – Вскакивая ночью к заплакавшей Ксюше.

“Никогда, никогда, никогда…” – Подымаясь утром с тяжёлой головой и тяжёлым сердцем.

“Никогда…” – это гремит во мне, как колёса поезда, который никуда не едет. Железный состав, которому нет конца: “Никогда…”

Никогда. Не простить. Не понять. Не смириться.

Никогда. Не взглянуть в любящие и скорбные, всё понимающие его глаза. Не ощутить на своей голове добрую отеческую его руку, отпускающую мои грехи…

Никогда. Не пройти по маленькому, освещённому близким небом, церковному двору. И – с лёгким сердцем: “Благословите, отец Александр, сыночка и доченьку”.

Никогда…

Пытаюсь молиться.

Больно.

КАК ГОСПОДЬ МОГ ТАКОЕ ДОПУСТИТЬ?…

Или миром правит не Князь Света, а князь тьмы?…

Ты говоришь: “Это – жертва”.

Не понимаю.

Неужели Господь наш нуждается в таких страшных жертвах? Неужели Он может принять её? Он, Христос, сам ставший жертвой…

…С того самого дня идёт дождь. Скорбный, бесконечный…

Такого дождя в моей жизни ещё не было. Может быть, не только в моей – но и вообще ещё не было. Чудится: этот дождь – явление не природное – мистическое. Чудится: это плачет Богородица. Плачет неутешно…

Я вывешиваю на лоджию распашонки – под эти горькие слёзы. Выставляю Ксюнечку в коляске – спать – под эти горькие слёзы неба… Никогда они не кончатся. Никогда Матери нашей небесной не выплакать своей печали – о каждом из нас…

Что-то совсем уж апокалиптическое в этом дожде… “Горе питающим сосцами…” – слышу я над собой, прикладывая детёныша к груди.

Не накануне ли мы Второго Пришествия, Господи?

Пора уж, пора Тебе прийти, пора вершить суд – слишком много мы натворили бед, и неподъёмны наши грехи…

Только и осталось повторять:

“Господи, Господи… Спаси наших детей, Господи!”

И вдруг услышала. Тихо, но внятно:

“НЕ ДЛЯ ТОГО Я УМЕР, ЧТОБЫ ТЫ УТРАТИЛА СМЫСЛ ЖИЗНИ, НО ДЛЯ ТОГО, ЧТОБЫ ОБРЕЛА.”

…А потом отодвинулась лёгкая штора, и из-за шторы выглянул сероглазый ангел. Он нежно и пристально посмотрел мне в глаза, светло улыбнулся и тихо сказал: “Мама”.

апрель 1990 – июнь 1991