Мария Романушко - Эй, там, на летающей соске!

Капли тёплого осеннего света стекают на купол, на алтарь, на Вечную книгу, на распятье в его руке… “Здравствуйте, отец Александр!” – “Ну, здравствуй, здравствуй, вот и хорошо, что пришла”, – и он склоняется надо мной всей своей добротой, и слегка обнимает меня за плечи – снимая с них тяжесть. “А это мой сынок. Помните, Вы благословили его, шестимесячного?” – “Прекрасный мальчик”.

…И ещё долго, долго, под светлые голоса воскресной Литургии, я исповедуюсь в маленьком деревенском храме – под любящим и сострадающим взглядом. Да, да, и про эту чёрную пробоину в стене нашего дома, и про пыльную воронку, куда нас неумолимо засасывает… И слышу то, зачем прихожу сюда уже столько лет: “Давай помолимся вместе”.

В маленьком храме, воскресным утром девятого сентября, я вновь воскресла для жизни.

…Я открыла глаза. Поскрипывала коляска, сыпалась листва, доцветали бархатцы, девочка моя спала, на подоконнике стоял букет лесных цветов, принесённый сыном. Он перекликался с цветами на лоджии. Я вошла в комнату, взглянула на тебя, ты сидел за компьютером, работал, и в ту же минуту почувствовала, что нет ни пробоины, ни воронки. Что мы – вместе. Одно. Как всегда. “Это отец Александр помирил нас”, – скажу я тебе завтра. А в ту минуту мы взглянули в глаза друг другу и улыбнулись. И ты взял меня за руку, и я уткнулась в твоё плечо, и с облегчением заплакала.

И мы ещё ничего не знали… И весь день прожили светло и радостно, осенённые его любовью. Наша девочка играла в манеже и напевала, наш мальчик улыбался нам своей чудесной улыбкой… Мы были счастливы. И ещё ничего не знали…

“14 сентября 1990 года.

Дорогой Володя!

После чёрного 9 сентября нет сил ни на что.

И ничего уже не хочется. В этой стране. В этой дикой стороне…

Господи, как в ЭТО поверить? Как с ЭТИМ смириться? Как с ЭТИМ жить теперь?…

Я хорошо знаю тропинку и лесок, где ВСЁ ЭТО произошло… Когда-то было счастьем бежать через этот лесок от станции к его дому. И в этом леске его ждали с топором! Господи, почему ты не удержал руку, занёсшую топор?!

…Утром 9 сентября я мысленно общалась с ним, не зная ещё, что его уже нет…

Нет, не могу писать, прости…"

“25 сентября 1990 года.

Мне как-то безразлично стало, выйдут или не выйдут здесь когда-нибудь мои книги. Да мне и непонятно даже теперь: для кого я их писала? Для детей своих, для друзей? Но мои дети и мои друзья – они и так всё понимают…

Мне же, как наивному русскому литератору, этакому дон-кихоту, (дон-кихот в юбке! кормящий дон-кихот! – ну не смешно ли? – тогда смейтесь! я и сама смеюсь…), мне же хотелось участвовать в духовном возрождении России! Никогда не рвалась печататься “за бугром”. Двадцать лет тешила себя надеждой, что – когда-нибудь! – мои книги пригодятся здесь . Мне казалось: никогда для них не будет поздно…

И вдруг поняла: поздно . После 9 сентября что может быть здесь?

Россия для меня перестала существовать. Россия в смысле духовной субстанции. Осталось некое необозримое, тягучее, залитое тоской географическое пространство, на котором маются мои друзья. Мои дети. И я сама.

Здесь уже ничего не может быть… После того, что произошло на тропинке в Семхозе… Это – завершающая точка. Хотя ты скажешь, что таких кровавых точек в нашей истории было много, что это не точка конца , а лишь точка из бесконечного, уходящего в прошлое и будущее, многоточия…

Для бесстрастного сухого историка, глядящего на нас из своего немыслимого будущего, это так. (Хотя для меня теперь и этот историк, и это будущее – под вопросом). Но для меня – эта точка конечная. Упирающаяся в тьму.

Здесь, в этой стране, мне уже ничего не хочется. Все стало – всё равно…

Не всё равно только одно: что будет с моими детьми? ЧТО БУДЕТ С МОИМИ ДЕТЬМИ? Одна боль, один вопрос. Денно и нощно: ЧТО БУДЕТ С МОИМИ ДЕТЬМИ?

Вот уже двадцать дней скоро… Но сегодня – ничуть не легче, чем в первый день, когда узнала.

Представляешь, Володя, какое жуткое совпадение:

10 сентября, утром, раздаётся телефонный звонок:

– Убит отец Александр.

Гавр едва успевает сообщить мне эту страшную весть, – и вновь звонок:

– Вышла ваша книга.

Вышла книга Гавра. Та самая, с Анютиными иллюстрациями. Которую мы так ждали… И – нет сил на радость. Один ужас в сердце.

УБИТ ОТЕЦ АЛЕКСАНДР.

Господи, ЗАЧЕМ?! ЗАЧЕМ это случилось? ЗАЧЕМ Ты его не уберёг?

“У тебя нет такого ощущения, что мы все в ЭТОМ виноваты? Что мы мало молились о нём?” – спросил меня Феликс.

ДА. ЭТО ТАК, ответила я. И я не знаю, как теперь жить. С этим ощущением – вины…

В одной из заметок корреспондент с горечью: “Бессмысленная смерть…” – Больно царапнуло сердце.

Что значит – бессмысленная?

Разве бессмысленна смерть Христа? или первых христиан? Всех христиан-мучеников…

Одним мучеником стало больше. На небе.

Одним прекрасным человеком меньше. На земле.

Россия умеет убивать лучших своих детей.

Россия – бескрайняя Голгофа… Всем хватит места!"

И опять то же жуткое ощущение: мир наполнен выросшими васями…

…Живу какой-то механической жизнью. Известие застало меня за деланием генеральной осенней уборки. Так и не завершила её.

Так всё и стоит, и лежит, и валяется – как в то утро… И покрывается печалью и пылью… Дом развороченный, как землетрясением. Душа развороченная… Руки опустились и не подымаются. Делаю только самое необходимое: кое-какую еду, совсем простую, да обихаживаю Ксюшу. И всё это – как во сне. Так хочется проснуться, Господи! И чтобы всё ЭТО оказалось сном…

Но я засыпаю и просыпаюсь в этом сне – а проснуться мне так и не удаётся… Какой страшный сон – эта жизнь.

И неужели… неужели пробуждение от этого кошмара возможно только в смерть? Неужели только когда умрём – тогда только и проснёмся?…

Как же мне жить теперь? Мне – от природы правдивому человеку.

Я всегда говорила правду своим детям. Это было одним из неколебимых принципов моей жизни. Никакой лжи – ни в большом, ни в малом.

Так как же мне жить теперь?

Я улыбаюсь своей девочке, я улыбаюсь… Я даже смеюсь вместе с ней иногда, ведь она так любит посмеяться, повеселиться… Да она просто жить без этого не может. И я разыгрываю перед ней маленькие репризки, я напрягаю всё своё остроумие, – и она благодарно хохочет… И я смеюсь вместе с ней… Но чего мне это стоит, Господи!

И получается, что я лгу. Лгу своей девятимесячной дочке. Потому что улыбка моя – через силу, и смех – сквозь слёзы.

Я раздвигаю, раздираю непослушные губы в невозможную эту улыбку, и мне больно, но я приказываю глазам не плакать.

…А потом, покормив её перед сном, я вливаю в неё со своим молоком – свою тоску… И она плачет по ночам. Она вскрикивает во сне. Господи, неужели ей снятся мои – страшные сны?