Мария Романушко - Эй, там, на летающей соске!

– Не плачь, – говоришь ты. – А то ты так проплачешь всё Ксюшино младенчество. А потом будешь плакать о том, что не успела ему нарадоваться…

“Вспомни о бабочках-однодневках”, – говорю я себе, когда грусть грозит перерасти в отчаянье: “Никогда, никогда уже она не будет четырёхмесячной! И шестимесячной… Никогда нам не пережить ещё раз наше Первое Лето…”

Вспомни о бабочках-однодневках, говорю я себе. Порадуйся: тебе отпущено больше.

Ждала своего Иксика и думала:

Разве можно во второй раз радоваться всему так же – как в первый? Ведь всё это у меня уже было: и первая улыбка моего ребёнка, и первое “агу”. И всё, всё, всё… Уже было.

…Теперь знаю – не было.

Не было никогда во вселенной – а теперь есть! – Ксюшина Первая Улыбка.

И какой же ущербной была вселенная без этой улыбки!

Смотреть с тобой на бабочку. На закат. На воробья.

Радоваться – бабочке, закату, воробью…

И – не думать, не писать мысленно писем редактору, который не хочет издавать моих книг, не спорить мысленно и совершенно тщетно с тупым рецензентом…

Не отрывать время и душу – от вечности – на преходящее. От вечного – на суетное.

О Ксюшином взгляде надо сказать особо.

Взгляд у неё совсем не младенческий – упорный и пронзительный. Она могла бы дать объявление в газету: “Вытрезвляю экстренно”.

На улице:

Каждый, кто встречается с Ксюшей взглядом, невольно вздрагивает. И говорит: “ОЙ, СМОТРИТ!…”

А сегодня, 28 августа, совершенно особый день в Ксюшиной жизни. (Пишу уже ночью).

Сегодня ей – Восемь с Половиной Месяцев. Ровно столько, сколько было в день её появления на свет… Сравнялось!

Восемь с половиной Иксик прожил в Космосе, который я носила в себе… И уже столько же – на Земле.

Теперь, отныне, – ТА жизнь, космическая, будет всё более и более заглушаться ЭТОЙ, земной… Немного грустно. Но, я надеюсь, мой таинственный Иксик всегда будет жить в моей чудесной девочке. (НАШ Иксик – в НАШЕЙ девочке!) Иксик – в Ксюнечке. И та космическая ипостась, которой ещё не так давно была моя девочка, будет порой напоминать ей о том времени, когда мы с ней – БЫЛИ ОДНО!…

А ещё сегодня Успенье Богородицы.

И – два месяца со дня Ксюшиного крещения.

А ещё сегодня Ксюнечка впервые ела суп, приготовленный братцем. И оценила его по достоинству.

А ещё сегодня Ксюня сама встала в манеже!

А ещё ей сегодня 250 дней! (А недавно было 5 дней!) Вот сколько событий.

А ещё сегодня папа принёс дочке (и маме, и всему Речвоку) букет японских гладиолусов: крошечных и нежно-ало-оранжевых – таких Ксюшиных! И дочка их тоже оценила по достоинству: весь манеж был усыпан оранжевыми лепестками… А некоторое их количество Ксюша, по-моему, впитала в себя. – Как она впитывает всё!

Не забыть: Ксюнчик в белой праздничной блузе с буфами, с оранжевым гладиолусом во рту!…

– Какое-то постоянное раздвоение души: я и очень-очень счастливая и очень-очень несчастная. Одновременно! Что бы это значило?

– Быть может, любовь?… – улыбаешься ты.

И опять – уже с другой стороны:

“Уезжать не собираетесь?”

– Зачем?

– Чтобы спасти детей. Мы уезжаем только из-за этого…

– Милая, ты что, действительно, думаешь, что этим мы их спасём? А ты не боишься – что погубим?

– Там нормальный разумный мир. Почему погубим?

– Ну, представь: мы уезжаем. И в одночасье лишаемся всего, что любим. И всех, кого любим. Только представь на минуту, что ты никогда больше не увидишь ни Володю, ни Феликса, ни Александра Яковлевича, ни Колю, ни Юмиха… Ни сестру свою. Ни наших мам. Представила?

– Можно будет ездить в гости…

– Ах, милая! Ну, вот Шпирты уехали, сколько лет уже? И часто ли мы ездим друг к другу в гости? И часто ли мы пишем друг другу?… Всё! Нити рвутся, это неизбежно. И напишем ли мы там свои книги? Когда все силы надо будет положить на то, чтобы зацепиться, прижиться… Тут уж, боюсь, будет не до книг. И скажет ли нам спасибо Антон, оказавшись где-нибудь в прекрасном Лос-Анжелесе, к примеру, в прекрасном – но совершенно, абсолютно чужом, в чужой языковой среде, среди чужих лиц, где ни одного знакомого, выйдя на улицу, не встретишь… И будешь ли ты там спокойнее за него?

– Не знаю…

– А я знаю: там ты будешь сходить с ума ещё больше. Все-таки здесь, за столько лет, мы создали СВОЙ МИР. Это и Антошины деревья, и наши друзья…

– Всё. Уговорил. Не едем. Сегодня.

Они сладко посапывают во сне, наши любимые, наши дорогие дети… Господи, не оставляй нас в наших сомнениях! Научи: как поступить, чтобы исполнилось предначертанное нам?… Не ринуться бы сгоряча, с отчаянья наперекор судьбе. Но и не плыть же по течению – куда вынесет?…

– Надо прислушиваться, – говоришь ты. – Я уверен, ответ всегда посылается. Но надо его услышать.

– Да ну их! – говоришь ты. – Мы-то живём нашей жизнью. Нашей настоящей жизнью.

– И всё-таки приятно, – говоришь ты, – присутствовать при издыхании ТАКОГО ЧУДОВИЩА!

– Так оно может издыхать ещё сто лет!

– Ну, не скажи! На сто лет его не хватит. Может, и на три года не хватит…

– …и, издыхая, бить хвостом так, что… сколько ещё хребтов будет сломано? сколько судеб покалечено?…

Спят, набегавшись, нагулявшись, насмеявшись, наплакавшись за день, наши детки. Наши хрупкие и нежные. Наши совершенно не от мира сего детки.

Господи, что Ты уготовил для них в этой жизни?…

Сначала чемодан стоял под её кроваткой, был набит вещичками и очень Ксюшу однажды напугал, клацнув замками. Она стала его бояться и плакать, когда он возникал в поле её зрения. Вещички, извлекаемые из него, тоже пугали.

И тогда я набила чемодан игрушками. И Ксюша медленно-медленно привыкала не бояться.

…А потом полюбила чемодан так горячо, что захотела однажды в него влезть. И я поставила чемодан в манеж. И Ксюша поселилась в нём.

Стоит посреди комнаты манеж – комнатка в комнате. Стоит в манеже чемоданчик – комнатка в комнате в комнате. Сидит в чемодане дюймовочка – наша весёлая девочка в окружении любимых игрушек. Любимых много, но всё очень быстро меняется.

Уже месяц Ксюня живёт в чемоданчике: учится влезать в него, вылезать, вставать в нём, втаскивать в него игрушки и выбрасывать. И ещё – играть на замках!

Нам уже девятый месяц идёт, ничего себе!…

“Мама, такую умную девочку отрастила!”

Наш красный георгин плыл над головами толпы, как свеча…