Мария Романушко - Эй, там, на летающей соске!

И по этому ненастью плыли наши любимые к дому, Антончик – с каратэ, а папочка с работы. Они продирались сквозь это чёрное и лиловое, хлещущее мокрыми ветками по лицу. И казалось, что лета никогда не было и не будет. Было грустно…

И эта грусть, как сумерки, сгущалась в нашем доме, и волны меланхолии проходили сквозь твою маму и сквозь мою дочку, грозя утратой равновесия, с таким трудом на сегодняшний день добытого.

“Вот и кончилось, дружочек, это сказочное лето…” – приговаривала я, бормоча, напевая свой собственный стишок столетней давности.

– Нет, не кончилось! – возмутилась я от нашего с тобой имени. – Не кончилось! Ксюша, давай устроим какой-нибудь праздник!

Я надеваю на тебя абрикосовое платьице. Это такое непривычное ещё и такое удивительное зрелище: ты – в платьице! Ты сразу превращаешься в маленькую императрицу. Грациозную и величественную. Я собираю несколько тоненьких каштановых волосков на твоей тёпленькой макушке и пытаюсь привязать бантик – красненькую ленточку. Ты энергично вращаешь при этом головой, пытаясь заглянуть на свою макушку: что я там делаю? Ленточка всё время соскальзывает, и только, наверное, с десятой попытки мне удаётся закрепить бантик на почти не осязаемом хохолке.

Мы зажигаем Каптеревский Фонарь. Мы всегда зажигаем его по праздникам. Мы ставим на проигрыватель Марио Ланцо. Сейчас, с минуты на минуту, придёт папа…

И вот он уже звонит в двери, уставший и вымокший до нитки, с тяжеленным портфелем в руках.

Мы открываем ему двери.

Немая сцена. И только Марио Ланца заливает дом солнечными обертонами: “Валенсия, Валенсия!…”

Папино лицо расплывается в восторге. “Ксюша! Красавица ты наша! Господи, с бантиком! В платьице! До каких Времён мы дожили, Нуш! Ну, как ты чудесно придумала – это надо же: с бантиком!…” Он осыпает нас пропитанными дождём поцелуями. Мокрая борода, запотевшие очки… “Вы такой праздник для меня! Бегу каждый день домой – как на праздник! Но когда ещё такие сюрпризы… Тут вообще ошалеть можно!”

А тут и Антончик входит в незапертые двери.

“Ой!” – говорит Антончик. “Ксюша, ты ли это?”

…А потом папа извлёк из портфеля огромную дыню, брат отыскал под своим диванчиком бутылку газировки, и мы отмечали наш новый семейный праздник – Праздник Первого Бантика!

“Нужно не забыть занести его в календарь,” – сказал папа.

И ты сидела вместе с нами за столом, у меня на коленях, и с упоением сосала пахучий, нежный и золотистый, как серп луны, ломтик дыни…

(А дождь и ветер всё так же буйствовали за окном…)

Антон:

– Такую девочку здоровскую отрастила, мама, особенно когда не плачет!

“Здравствуй, Володя! Ужасно рада, что хоть американцы позаботились о тебе. И теперь у тебя такая удобная коляска, что ты, может быть, даже к нам доберёшься? Хочется тебя увидеть. Хочется, чтобы ты увидел Ксению, пока она ещё младенец. Потом она будет другой. Всегда чудесной, в этом нет сомнения, но – другой… А пока – через неё – с нами говорит космос …

На твоём месте я бы обязательно слетала в Америку! Такие чудесные люди: коляской обеспечили, зовут, ждут, будут встречать, опекать… Но для разминки перед Путешествием Большим советую совершить путешествие маленькое – к нам на Речвок. Починила ли Валя машину? (У тебя потрясающая сестра, Володя!) Милые, приезжайте! Хочется вас видеть! Ведь мы с Ксенией пока не выездные, как вы сами понимаете…

Володя, ты спрашиваешь, как моё настроение. Что тебе сказать?…

Когда мой мальчик был маленький, всегда в глубине души сияло блаженство… Как бы ни было трудно на поверхности. Сияло блаженство!

Сейчас то время окрестили глупо и пошло: “застой”. И Антон, мой мальчик, тоже подцепил это дурацкое слово. “Мое детство прошло во времена застоя”. Ты шутишь, сынок, или ты всерьёз? Не могу это слышать! Боже мой, какой застой?! Это время нашей молодости. Молодости моего поколения. Когда мы влюблялись и писали стихи, когда в цирке выступал Енгибаров, когда пели Высоцкий и Галич, и начинал молоденький Мирзаян, ещё не седой мэтр, а просто – любимый друг Алик… Время, когда ЗДЕСЬ С НАМИ были Сахаров и Солженицын; и ещё можно было услышать Ростроповича; и, придя к Каптеревым, увидеть новую картину Валерия Всеволодовича и прочесть новое стихотворение Людмилы Фёдоровны; и Вася Ситников ещё был здесь. Время, когда все ещё были живы, и ещё не уехали многие наши друзья. Господи, какое прекрасное было время!… Лучшее в моей жизни. Было трудно, но было – по-настоящему.

Теперь – когда у меня на коленях моя девочка… В самой глубине, всегда – тревога. От неё не избавиться. Наверное, это от общей атмосферы вокруг. От этих лиц… Порой мне страшно выезжать с Ксюшей на улицу: боюсь, чтобы кто-нибудь не посмотрел на неё злыми глазами. Глаза вокруг почти сплошь злые. Это страшно.

И потом – постоянно какие-то нехорошие предчувствия. Живу в ожидании несчастья… Как будто стою на краю пропасти – в которую вот-вот придётся заглянуть. Кажется, сам воздух насыщен неотвратимостью беды. Тревожно, маятно, слёзы то и дело накатывают… Хотя я не из плаксивых, ты знаешь. А тут – всё время на слезах.

Храмы в этой стране на крови, жизнь на слезах…

Господи, так хочется ПРОСТО ЖИТЬ! Просто любить, просто растить детей. И писать про это книги, светлые и радостные…

Господи, почему это невозможно? О таком малом прошу, но и это – невозможно…"

Но разве сейчас – не по-настоящему? – думаю я, отослав письмо. И сейчас трудно, и сейчас по-настоящему. Просто тогда была молодость (“Первая!” – уточняет Антон), и ещё не вся кожа содрана, и побольше куражу, чем сейчас…

– Как ты думаешь, сейчас время интересное? – робко задаю вопрос сыну.

Он удивлённо вскидывает тёмные брови.

– Ты что, сомневаешься, мама? Неинтересного времени не бывает.

Неинтересного времени не бывает, сказал мой мудрый сын.

Я ухожу к плите готовить супчик, ободрённая, и продолжаю думать эту мысль. Думаю, думаю… И вдруг – мне всё становится ясно. (Не знаю, может, завтра или уже через час ясность эта затмится сомнениями, но пока, на данную минуту, – ясно).

ПРОСТО – ВЕСНА! Вот какое произошло в глубине моей печали озарение. ВЕСНА! Просто тогда, во время моей первой молодости, была начальная стадия весны. И седобородый голубоглазый священник возвещал нам с амвона: “В России начинается духовная весна!” Он возвещал это крепким молодым голосом нам – битком набившимся в храм на окраине Москвы. Нам – молодым неофитам, приходящим сюда, на Преображенку (как это символично звучит!) субботними вечерами, чтобы услышать этот бесстрашный (кто-то пророчески сказал – “отчаянный”) голос отца Димитрия. (Того самого отца Димитрия, который крестил когда-то меня, а потом и тебя, мой сын). Который поплатился вскоре за свои проповеди покушением (всё примитивно, грубо: просто выехал из кустов самосвал!), но, благодарение Богу, остался жив.