Мария Романушко - Эй, там, на летающей соске!

И напекла, и настрогала…

И я везла свою девочку по планете странных не-людей, пугающих недо-человеков, возникающих из хлюпающей холодной сырости, катила коляску по грустной, печальной планете сумерек и дождя…

– Просто у тебя настроение сейчас такое, – говоришь ты.

– Вовсе нет. С настроением я справилась. Видишь, я улыбаюсь? Тебе и детям…

Просто я поняла, что здесь ничего уже не будет. И наши старания – напрасны. Здесь, в этом театре абсурда, в этом театре ужасов. Не нужны здесь ни наши книги, ни наши дети… Мы здесь чужие. Здесь живут по другим законам. Нам эти законы никогда не понять. И не принять…

– Но толпа всегда жила по звериным законам. Неужели для тебя это открытие?

– Но я не могу жить, когда вокруг – толпа! Я боюсь её… Боюсь за детей.

– Ты думаешь, где-нибудь в другом месте тебе не будет страшно?

– В другом месте будет по-другому. А здесь… Я никогда не прощу им отца Александра. Никогда!

Ты долго и грустно молчишь. Ты с трудом говоришь слова, которые меня не утешают, не ободряют, не внушают надежды:

– Толпа она везде толпа…- говоришь ты. Говоришь то, что я и так знаю. Но с чем не могу смириться.- Та же толпа убила Попелюшко. Убила Лютера Кинга. Улофа Пальме. Индиру Ганди… Та же толпа распяла Христа… И кто-то до сих пор не может простить этого евреям. Но не евреи убили Христа. И не поляки Попелюшко. Не шведы Пальме… Толпа . Среди которой нам жить – где бы мы ни жили…

Наше традиционное ночное застулье. Крошечная прихожая, три стула, отключенный ото всего мира телефон, посапывающие за стеной дети… Остывший чай и всё те же вопросы, на которые нет ответа…

Варю на обед макаронные рожки, что по нонешним временам почти роскошь, и перелистываю “Пари матч”…

“Я считаю, это нормально – ссориться из-за ужина”. Исповедь среднего француза. Смешно. И… страшно. Страшно, если представить хоть на миг, что мы живём там – в благополучном обществе, среди благополучных обывателей, для которых нормально – ссориться из-за ужина: из-за недожаренного или пережаренного бифштекса (или что там они едят?)

“Какой кошмар! Какая бездуховность!”

И тут же перед глазами – сцена:

Сегодня. В гастрономе. Две молодые, на вид вполне интеллигентные женщины. Они сцепились из-за куска масла. Они готовы были выцарапать друг другу глаза. А какими словами они крыли друг друга!…

ЭТО – БОЛЕЕ ДУХОВНО? Убивать друг друга из-за куска еды!

На днях один знакомый писатель сказал: “Наступает эпоха песен и стихов”. И в ответ на недоуменное молчание слушателей пояснил: “Когда в магазинах кончатся даже раскрашенные пакеты, и туда незачем будет ходить, все забудут о еде и начнут сочинять стихи и петь песни”.

Его бы устами…

Варю макаронные рожки на ужин и радуюсь, что хотя бы они ещё не кончились; на несколько дней хватит. И мне унизительна моя радость. Она меня возвращает в пещеру.

Нет, ещё дальше… – куда, Господи?

Так что же нам осталось в этой стране? Радоваться килограмму еды?

– Это от нас зависит: чему будут радоваться наши дети.

Ты – мудрый. Ты всё говоришь правильно.

Только что мы скажем нашим детям в то прекрасное утро, когда нам нечем будет их накормить? Радуйтесь солнышку, дождику, воробушку за окном?…

Уже сегодня мне трудно исполнять своё исконно женское, наипервейшее: накормить.

“Но человечество совсем недавно сумело накормить себя. Оно всегда жило трудно. Всегда с трудом добывало себе пропитание. И радовалось, добыв. Это, в общем-то, нормально…”

Ты – мудрый. Ты можешь на что-то опереться в этом хаосе.

Но как быть мне – не мудрой?…

– Какая у нас Ксюша…

С улыбкой глядя на сестру, мальчик подыскивает слово.

– Смешна-ая … – певуче, с непередаваемой нежностью говорит он. – Как цветочек в листиках.

– Посмотри на наших детей! Спроси у них: разве им плохо живётся? Спроси! – говоришь ты.

– Эй, здесь!…

Здесь. На Речвоке. На нашем острове. Здесь…

Где скрипка на стене и картины Чудесного Художника. Где закаты и белый храм из окна – на горизонте, среди лесов, над кронами, зелёными, алыми, прозрачными… Где выщербленные половицы, певучие, особенно по ночам, когда идёшь по ним на цыпочках… Где азиатский фонарь в углу, озаряющий дом южным солнцем, фонарь, привезённый когда-то из экспедиции Чудесным Художником и доставшийся нам по наследству… Где амарилис и цикламен на окне, и каменная роза, и смешное растение, прозванное нами Иван-Иваныч, и цветущий то и дело восковик, цветущий тяжёлыми, пахучими гроздьями, посеребрёнными каплями нектара…

Может ли цветок на окне спасти от хаоса за окном?

Сначала улетела её мать. В Америку погостить. И не вернулась…

Теперь улетел её отец. Тоже в Америку. Тоже погостить.

Вернётся ли он, она не знает.

Девочка сидит у распахнутого окна, в окно врывается сырой октябрьский ветер, за окном вечер, тёмный, как ночь, и в чёрном космосе над домом то и дело вспыхивают и гаснут движущиеся красные огни… На север от дома – Шереметьево.

– Ещё один полетел… – говорит девочка, высовываясь в сырую ночь.

Она оборачивается ко мне удивлённо-печальными глазами. Глазами, в которые больно смотреть.

Девочке четыре с половиной года. У неё маленькое худое тельце кузнечика и лицо усталой женщины. Мне страшно подумать: о чём она думает? Какие недетские мысли роятся под этой каштановой чёлкой, нависающей сухим дождём на круглый печальный взгляд?…

Лицо узкое и худое, глаза огромные и глубокие, вокруг глаз синева. Эти глаза никогда не улыбаются.

С девочкой трудно.

Её привели к нам на полдня, и эти полдня длятся уже очень долго. Я изнемогаю от напряжения, от жалости, от страха: а вдруг она о чём-нибудь спросит меня? Про то, знаю ли я, куда улетел её отец. Ведь ей сказали, что в командировку в Африку. Но мне кажется: она прекрасно знает, куда он улетел на самом деле. И я со страхом жду вопроса…

Но девочка ни о чём не спрашивает.

Её мать была искусствоведом. Здесь, в России. Теперь, в Америке, она ухаживает за пожилой тётушкой. Имея за это крышу над головой и американский прожиточный минимум.

Тоскует ли она при этом о дочери? Терзается ли, сделав свой выбор? Этого никто не знает…

Теперь девочка живёт с другой женщиной, которая пытается заменить девочке ту, которая променяла её на американский прожиточный минимум.

Эта другая женщина – моя сестра. Она полюбила девочкиного отца и сразу, без всяких подготовительных девяти месяцев, стала мамой. Таким образом, девочка, следящая за огнями самолётов в ночном небе, – моя неожиданная племянница. Теперь она моя племянница.