Мария Романушко - Эй, там, на летающей соске!

Муж и жена… После одного-единственного лета любви, горького и прекрасного, с детскими поцелуями на Крыше под жёлтой луной, с гуляниями за руку в жаркой московской толпе… (Когда, когда это было?…) После стольких лет строгой дружбы. А потом (было, было это трудное время!) – стольких лет невстреч. И – в итоге – просто приятельства…

Муж и жена. Причём, никто никого ни от кого не уводил: прилепившиеся к нам чужие “половинки” ушли от нас сами.

Бывает в жизни вот такое потрясающее везение! Не пришлось становиться предателями. (Почти тринадцать лет терпеливой жизни-врозь доказали, что ни ты, ни я на это не способны). Не пришлось строить своё счастье на чужих слезах. За это надо бы тысячекратно возблагодарить Бога.

Не прошло и восемнадцати лет, как у нас появилась Ксюша.

Ксюша, Ксения, Аксинья!…

Когда уже всё (как нам казалось) было невозможно , – она пришла, явилась – живым, воплощённым чудом: “А вот и я! А вы уж, наверное, и не ждали?…”

…Восемнадцать лет назад, летом, на окраине Москвы, мы целовались у зелёного пруда, стоя на хрупких мостках среди сухого жара августовского камыша… Чужой муж и чужая невеста. И эти невинные поцелуи нам казались грехом.

…О, это был шелестящий лес камыша, чащи камыша, джунгли камыша, в которых пряталась маленькая деревенька. Самая настоящая деревенька! С вальяжными утками в зелёном пруду, с кудахтаньем разморенных зноем кур, с уютным запахом печного дымка, с самодельными качелями на могучей старой иве…

Деревенька называлась Аксиньино.

КСЮША, КСЕНИЯ, АКСИНЬЯ, МОГЛИ ЛИ МЫ ЗНАТЬ?…

Деревеньки той теперь нет. Но стоит у пруда, как и стояла в то лето, как стоит уже не один век, церковь из красного кирпича – храм Знамения Божьей Матери в деревне Аксиньино.

…В то лето, восемнадцать лет назад, у зелёного пруда, у Знаменского храма, мы были самыми несчастными на свете… Потому что даже самая отважная, самая дерзкая мечта человека – жалка и бескрыла по сравнению с промыслом Божьим.

Рядом, рядышком, вместе. Уже не близость – а общность. Чувствований, мыслей, переживаний. Не диалог – а полифония, сплетение, переплетение…

И вдруг – хлопает дверь. Ты уходишь…

Всего лишь до вечера. Всего лишь на несколько часов. Но всё равно – разлука.

Несколько лет назад: Иду от метро к дому – тебе навстречу по нашей Берёзовой Аллее. Но почему-то не вижу впереди твоей стремительной фигуры. Неужели разминулись? Неужели ты прошёл раньше? Значит, одной встречей меньше в нашей жизни. Одной улыбкой меньше…

Да, конечно, мы встретимся вечером дома, и будем пить чай, и смеяться, и никогда в жизни (надеюсь!) не расстанемся надолго, но – одной встречей, одной улыбкой меньше…

“Никогда не привыкну к тому, что мы вместе”. “Какая ты недоверчивая”, – говоришь ты. “Наверное, я грешу, гневлю Бога тем, что всё ещё никак не поверю…”

Трудно ли было простить друг другу ошибки?

Трудно.

За тринадцать лет жизни-врозь их нагромоздилось столько!…

Встретившись однажды в этом мире, взглянув друг другу в глаза и узнав друг друга, – мы написали в то лето, и потом – осенью и зимой, несколько книг стихов. Посвятив их друг другу. И – разбежались в разные стороны…

Мы разбегались так долго, так долго… Забыв, что земля – круглая. Круглая – как объятье истосковавшихся рук…

Когда-нибудь это должно было случиться – наша Новая Встреча. Если и не по закону жизни – то по закону чуда.

Сегодня восемнадцать лет с нашей Первой Встречи. Сегодня с букетом тёмно-красных пионов ты подарил мне пластинку моего любимого Марио Ланцо. Сегодня мы нарушили многолетнюю традицию и не поехали на нашу Крышу. Потому что трудно бегать по Крыше с младенцем на руках. “А может быть, всё-таки?…” – “Милая, не безумствуй”, – сказал ты строгим голосом и улыбнулся: “Потерпи до следующего лета. Ведь Крыша от нас не убежит, правда? А потом… мы ведь и так на Крыше, разве ты не чувствуешь?” – “О, как я это чувствую!… Только на Крыше может так отчаянно кружиться голова! Только на Крыше может быть такой хронический недосып!”

Мы ставим на проигрыватель пластинку невероятного Марио и тихо, бесшумно кружимся по комнате…

Завтра нашей долгожданной, драгоценной Аксинье – Великие Полгода. Завтра мы будем встречать тебя на нашей Берёзовой Аллее. А ты будешь бежать, лететь с работы через всю Москву – чтобы успеть! И появишься на Аллее, с букетом роз для дочки, ровно в 19 часов 38 минут! Ровно в этот час и в эту минуту Ксюне исполнится её Великая Дата.

Но это – завтра. А сегодня – наша пока ещё пятимесячная дочь спит на лоджии, на нашем счастливом тринадцатом этаже, под лёгким пологом оранжевого, цвета настурций, заката… И в его свете её нежное, бледненькое после дождливой зимы и сумрачной весны личико кажется румяным и загорелым. Рядом – на стареньком диване, спит Антончик. На его щеке ласково шевелится тень от веточки дикого винограда, ползущего по перилам…

Негромко, приглушённо (чтобы не разбудить детей – двери на лоджию распахнуты настежь) звучат солнечные обертоны Марио… Легко и бесшумно, как когда-то на Крыше, кружимся по комнате – в маленьком счастливом пространстве – между Ксюшиной кроваткой, Ксюшиным манежем и Ксюшиным высоким стульчиком…

– О чём ты вздыхаешь, милая?

– Жалко…

– Чего?

– Тех шести лет, которые мы могли быть вместе. И не были.

– Ты никогда не простишь меня?

– Я давно тебя простила. Но всё равно – жалко… Нашей девочке могло быть уже десять лет!

– Разве плохо, что ей завтра полгода?

– Это чудесно! Но тех шести лет всё равно жалко…

– Милая, но ведь мы не будем ссориться в Наш День?

– Я не ссорюсь. Я просто размышляю: как это могло случиться?

– По моей глупости.

– Боже мой, я так ждала тебя! До сих пор помню, как прислушивалась по вечерам к гудению лифта…

– Я думал: ты забыла меня…

– Пришёл бы и спросил: забыла ли?

– Но ведь пришёл! Вот я – здесь, навсегда.

– Когда я тебя сама позвала…

– Не позвала бы, – всё равно пришёл. Рано или поздно – пришёл бы.

– А вдруг – поздно?

– Тогда это была бы не наша, а совсем другая история… Зачем, моя хорошая, тосковать из-за того, чего, слава Богу, не случилось? Вот, ты вся в этом.

– Но, может быть, не вся?

Мы смеёмся.

Радуется и грустит вместе с нами наш солнечный друг Марио, который сегодня, лучше, чем кто-нибудь другой, может разделить нашу радость и нашу печаль…

Мы и не подозревали в тот вечер, чем вскоре станет волшебный голос Марио для нашей дочки…

Из недописанного чего-то, найденного на днях в ворохе бумаг на обеденном столе:

“Это – узость. Так сосредотачиваться на детях”, – сказала ты, когда мы виделись неделю назад. Ты ещё только ждёшь своего первенца, но думаешь не о том, как сосредоточиться, а о том, как не сосредотачиваться. Я хочу спросить тебя: ПОЧЕМУ? Почему любить вообще детей, быть педагогом или воспитателем (желательно – сирот или брошенных) – широта , а любить своих, родных – узость ? ЛЮБИТЬ – УЗОСТЬ?