Андрэ Моруа - Олимпио, или Жизнь Виктора Гюго

Банкет был запрещен, а книга вышла в свет. Малларме сказал: "Есть страницы, словно изваянные скульптором, но сколько ужасных вещей". Пресса сдержанно отнеслась к книге. Поэта упрекали в том, что он пожелал выступить в роли критика. "Странная идея, - отвечал Гюго, - запрещать поэту заниматься критикой. Кто же лучше шахтера знает галереи шахт?.."

Амеде Ролан с насмешкой писал в "Ревю де Пари" "Плохо скрытый тайный смысл книги сводится к следующему. Гомер - великий грек. Эсхил - великий эллин; Исайя - великий иудей; Ювенал - великий римлянин; Шекспир - великий англичанин; Бетховен - великий немец. А кто же великий француз? Как? Разве его не существует? Рабле? - Нет! - Мольер? - Нет! - Право, трудно догадаться. Монтескье? - Нет, и не он! - Вольтер? - Фи! - Так кто же?.. Стало быть, Гюго!.. - А где же Вильям Шекспир? Я говорил о нем столько же, сколько сам Виктор Гюго. Это великое имя послужило здесь лишь вывеской..."

Тем временем удивительный старик разбирал свои рукописи в Брюсселе: "Я отправляю в "Отвиль II" [в записных книжках Гюго так называется "Отвиль-Феери" - домик, где жила Жюльетта Друэ, после того как она из-за сырости покинула виллу "Фаллю" (прим.авт.)] новый сундук, средней величины, с внутренним и висячим замком, содержащий в себе неизданную рукопись - продолжение "Легенды веков". В другом сундуке - "Конец Сатаны", драма "Тысяча франков вознаграждения", "Вторжение" и комедия "Бабушка"; много папок с начатыми сочинениями; моя записная книжка, дневник 1840-1848 годов; кроме того, рукописи уже опубликованных вещей: "Отверженные", "Вильям Шекспир", "Легенда веков", "Песни улиц и лесов". Положена туда также неизданная рукопись почти завершенных сборников "Песни Гавроша" и "Стихи Жана Прувера". Затем "Дела и речи во время изгнания" (для книги "Виктор Гюго в изгнании"). Сюзанна должна бдительно охранять этот сундук..." Что бы ни случилось, путешественник никогда не отправится без багажа в свой вечный путь.

4. "ПЕСНИ УЛИЦ И ЛЕСОВ"

"Вильям Шекспир" был опубликован в 1864 году, а в 1865 году "Песни улиц и лесов" удивили тех, кто видел в Гюго апокалипсического поэта и критика титанической мощи, - внезапно они узнали Гюго чувственного и веселого. Всю жизнь он поклонялся любви и с наслаждением воспевал ее. С юных лет его воображению рисовались фривольные картины: фавн, разглядывающий сквозь ветви дерева белоснежных нимф; лицеист, подсматривающий через щели чердака за гризеткой, отходящей ко сну; очаровательные и нежные босые ножки купальщицы; косынка, приоткрывающая прелестную грудь; юбка, приподнявшаяся до розовой подвязки туго натянутого чулка; встреча с молодой незнакомкой:

Она была одна на берегу, - босая,

Окутана волос каштановой волной;

Мне вдруг подумалось: не нимфа ли речная?

И тихо я ее позвал: "Пойдем со мной!"

Резвился ветерок, светило солнце ярко,

Шептались с камышом прозрачные струи,

И, зарумянившись, прелестная дикарка

Со смехом бросилась в объятия мои

[Виктор Гюго, "Аврора" ("Созерцания")].

В его папках скопилось множество подобных стихов. Уже в 1847 году он хотел опубликовать "Стихи улицы"; позднее он придумал другое название: "Песни улиц и лесов". Завершив работу над "Легендой веков" и чувствуя потребность в разрядке, он написал для этого сборника несколько новых песен; в 1865 году работа над ним была завершена. Резкий контраст между "Песнями улиц и лесов" и предшествующими книгами имел своей целью поразить воображение читателя. Поэт "выпустил Пегаса на лужок", и тот, почуяв волю, помчался. Длинные волны александрийских стихов сменились короткой зыбью восьмисложника. Весь сборник состоял из восьмистопных стихов и четырехстрочных строф, излюбленных Теофилем Готье и Генрихом Гейне; казалось, Гюго побился об заклад, что сможет преодолеть любые трудности. Дерзость, порою напоминавшая юного Мюссе, должна была возбудить негодование добродетельных критиков и привести в восторг других. Луи Вейо торжествовал:

"Господин Гюго родился в 1802 году, значит, он почти достиг того возраста, в котором находились два старца, увивавшиеся вокруг Сусанны... Если старцы Сусанны пели, то, несомненно, они пели "Песни улиц и лесов". Здесь раскрывается их душа. Это отвратительно..."

Другой враг, Барбе д'Орвильи, издевался:

"Виктор Гюго, этот могучий трубач, созданный для того, чтобы трубить музыку всех атак и походных маршей, пожелал стать литературным Тирсисом и дрожащим голосом напевать, наигрывать, насвистывать на свирели нежные идиллии, хотя всем известно, что и грудь и губы у него способны выдувать воздух с такой силой, что он может разорвать медные спирали самых мощных валторн".

Бонапартистская пресса видела в этом воспевании шаловливых проказ юности бесспорное доказательство старческой похотливости. Гюго изображали "дряхлым развратником, у которого нет ни одного волоска на голове". На самом же деле он оставался крепким как скала, не утратил вкуса к наслаждениям, считал чувственную жизнь здоровой. Было ли это преступлением? "Можно ли гармонично сочетать речи пожилого человека с далекими песнями молодости?.. Можно ли самому стать их посмертным издателем? Имеет ли старик право вспомнить годы своей юности? Автор думал об этом. Отсюда и возникла эта книга..."

Ненужные оправдания. "Песни" восхитили всех своей ошеломляющей виртуозностью. Это признавали даже его недруги. Барбе д'Орвильи воздавал хвалу "музыканту, в совершенстве владевшему своим инструментом... Ничего подобного не видано во французском языке, и даже во французском языке самого господина Гюго". Он писал о том, что читатель восхищен легкостью поэта и небывалым искусством версификации. "Когда ритм создается этим гением, он производит удивительное, фантастическое впечатление, подобное тому, которое в живописи рождают в нас арабески, выполненные таким же гением. Господин Гюго - гений поэтического арабеска. Он делает из своего стиха все, что захочет. Арлекин превращал свою шляпу в лодку, в кинжал, в лампу; господин Гюго делает из своего стиха много других вещей! Он играет с ним так, как играла на бубне цыганка, которую я однажды видел; этот день и сейчас кажется мне прекрасной мечтой".

Грозный Вейо перещеголял даже эти изощренные похвалы: "Никакой ваты, никаких длиннот. Это сама живая и упругая плоть, которая резвится, и скачет, играя крепкими мышцами, и трепещет, согретая жаром горячей крови. Я бы осмелился сказать, что этот сборник - самый прекрасный образец чувственной поэзии во французском языке". Здесь противник был справедлив. Мы восхищаемся, как и он, изящной и мускулистой силой этих бесчисленных строф. Восьмисложный стих не дает возможности злоупотреблять лишними словами; он требует воображения и, чтобы избежать однообразия, своего рода сумасбродства, внезапно возникающей мысли и образа.