Александр Соболев - Ефим Сегал, контуженый сержант

Климову бабу мотькины помощнички избили тогда жуть как, чуть не до смерти. Двор и дом до нитки выпотрошили. Бабу куда-то сослали с двумя маленькими, сказывали, все с голоду померли. А старшего в детский дом определили.

Лиза вздохнула:

- Ой, сколько еще нагадил добрым людям Мотька Пеньков - не счесть, не перечесть! И поди ты! У властей в почете. И начальником на военном заводе стал, и комнату какую себе схватил, хоть пороху не нюхал... Сережа мой головушку сложил за Родину, дети его маются в худом бараке... Я, Ефим Моисеевич, не шибко грамотная... Что же за порядки у нас такие, не разумею?

Лиза смотрела прямо ему в глаза. Он понимал: бесхитростная, правдивая женщина ждет от него, журналиста, который, по ее пониманию, должен знать все и не покривит душой, исчерпывающего объяснения. Можно, конечно, увильнуть, отвязаться от нее расхожей истиной: «в семье не без урода, вот Пеньков и есть тот урод в красивой, большой и честной советской семье». Ефим представил себе как, выслушав его, она наморщит чистый высокий лоб, задумается: так это или не так? И решит: если такой располагающий к доверию умный человек, каким выглядел Ефим в ее глазах, говорит так - значит, все правильно... Это еще хуже, подумал Ефим, он-то знает, сколько пеньковых в «нашей семье», значит, сознательно обманет доверчивого незащищенного человека. Рассказать все как есть? Поймет ли? А если даже и сообразит что-то, стоит ли вносить смуту в ее израненную, изболевшуюся душу?

Поэтому от ответил на вопрос Лизы вопросом:

- Как попал Пеньков в Москву? Ведь в селе он как будто тоже ходил в начальниках?

- Ходил... Дело было так, - подумав, ответила Лиза, - к концу тридцатого года наше село обнищало, вроде побирушки с сумой.

Есть нечего, скотина на общем дворе почти вся передохла: кому она нужна? Не своя!... Урожай собрали бедный, и тот весь государство вымело. Нам на трудодни остался шиш. По деревне пошел мор на людей. Вот в это время подоспел к нам вербовщик из Москвы, стал зазывать, особливо молодежь, на стройки, посулил по семьсот грамм хлеба на каждого, да еще приварок! По нашей нужде - богатство, спасение от голодной смерти... Мы с моим Сережей тогда и завербовались. И Мотька тоже. Он-то голодухи не знал, его район подкармливал из какого-то фонда, сказывали, особенного. А был у него свой план: опять приставать ко мне. Он мне так и пригрозил: «Не думай от меня смотаться с Серегой. Под землей найду, вы на завод — и я туда же, клином промеж вами буду...» Ну, и пожаловал за нами в Москву. Нас поставили разнорабочими, а Мотю, как героя коллективизации, партийца, назначили комендантом. Мы с Сережей жили в разных бараках, он в мужском, я - в женском, на сплошных нарах...

Она замолчала, просительно глянула на Ефима:

- Что поделаешь, Мотькин верх! Кто с ним справиться может? Кто такое сделать может, - повторила она, не сводя глаз с Ефима.

«Не сможете ли вы, товарищ Сегал, сотворить такое чудо?» - говорил ее красноречивый взгляд.

«Попробую», - ответил ей мысленно Ефим и вслух спросил:

- У вас найдется лист чистой бумаги, перо, чернила?

- Бумага найдется, - засуетилась Лиза, - чернила не держим, писать некому. В деревню пишу письма карандашом... Куда он запропастился?.. Вот нашла!

- Садитесь, пишите.

- Что писать? Кому?.. Я и не сумею.

- Садитесь, пожалуйста, я вам продиктую, что требуется.

Она неумело вывела первую строчку: «В редакцию заводской многотиражной газеты...» Ефим продиктовал ей небольшое письмо. Она прочитала, повеселела.

- Неужто поможет? Вот Бог бы дал! А то спасу от него нет, чего придумал, паскуда... Как Сережу убили, пристает ко мне с пакостями, - Лиза гадливо поморщилась, - дескать, ты - мне, а я - тебе!

Ефим спрятал письмо в боковой карман пиджака, попрощался. Лиза проводила его до выхода из барака, постояла на пороге, пока его фигура не растаяла в полуночной мгле.

- Ты успел разобраться с письмами? - Гапченко взыскательно смотрел на Ефима.

- Да, я уже прочел всю почту.

- Докладывай...

- Большая часть писем - типичные, их могут проверить и наши активисты. А вот эти два, по-моему, заслуживают внимания. Кстати, тут еще благодарность Богатиковой от завдиетстоловой.

- Хм... В архив. - Гапченко принялся читать письмо Нашрнова. - М-да... Нагорнов мужик с головой! Чувствуется, гордый, с высоким понятием о чести. Толковая жалоба. Что скажешь?

- Не жалоба — протест, — поправил редактора Ефим.

- Пожалуй... С таким письмом к нам никто ни разу не обращался. В архив его не отправишь. Что делать? Ей-богу, ума не приложу... Что ты думаешь по этому поводу?

- Думай - не думай, придется отправиться в цех, вникнуть в суть дела на месте.

- Кому, когда вникать? Здесь работы не на один день... В общем, решим так: выйдут на работу Алевтина и Адамович - займешься... Пока отложи. Тем более, письмо яе о самом производстве. О морали, что ли?.. Будет время - разберешься, твой хлеб... Так-с, посмотрим, какой динамит тут запрятан. - Гапченко взялся за письмо Елизаветы Панфиловой.

Читая письмо, он качал головой, лицо его помрачнело, острые желваки на щеках то и дело набухали, двигались, исчезали. Кончив читать, он молча потянулся за папиросой, поглядел в окно, потом устремил невидящий взгляд на Ефима и вдруг объявил:

- Приехала моя жена с сестрой и детишками.

Ефим крайне удивился неожиданному повороту беседы, но из вежливости не подал виду.

- Как-нибудь заходи, познакомлю тебя со своими. Ты, верно, подумал, что я того... не в своем уме, говорили о письме, а я про семью, - редактор с невеселой улыбкой глянул на Ефима. - Понимаешь, нас пятеро, а жилищный отдел на всю компанию выделил комнату в восемнадцать метров. Проделка все того же Матвея Пенькова. Водит, словно коршун, одним глазом, клянется-божится: мол, нет свободной комнаты большего размера. Вселитесь временно... Мстительный негодяй. Раза два прокатил его в газете, за дело, конечно. Вот он и дал мне почувствовать, кто такой Матвей Пеньков.

- Вы бы, Федор Владимирович, с Козырем поговорили.

Гапченко безнадежно махнул рукой.

- Одна лавочка!

«Вон как ты заговорил, когда дело коснулось тебя лично, - подумал Ефим, хотя по человечески ему было жаль редактора. - Хорошо бы этот урок не пропал для него даром».

- Что же все-таки делать с письмом Панфиловой? — спросил он.

- Черт его знает! - в голосе Гапченко звучала искренняя досада. - Может, повременим? Потом найдем способ помочь семье погибшего.

- Нет, - возразил Ефим, - откладывать нельзя, там дети... Разрешите заняться письмом между делами. Даю слово: на запланированных материалах это не отразится.

- Надеешься на успех? - усмехнулся Гапченко. - Что ж, если не в ущерб основной работе, валяй!.. Фанатик ты, ей-богу, фанатик!.. Может, ты и мне выхлопочешь побольше комнату? А?.. Ха-ха-ха! - рассмеялся он неестественно громко. - Ну и Сегал! Чудак, ей-богу, чудак.