Рамон Меса - Мой дядя - чиновник

И он снова разразился громким смехом.

Опять всё пошло обычным порядком, дядя снова недвижно восседал на своём стуле, но случай, о котором я только что поведал, преисполнил моего родственника неизбывной тревогой. Всякий раз, когда звук пушечного выстрела сотрясал жалкие остатки стекла, застрявшие в оконной раме нашей берлоги, лицо моего дяди выражало душевное волнение; надо признаться, что и я разделял дядины опасения.

До известия о переводе его на другой край света дядя, Заслышав сигнальный выстрел пушки, неизменно высовывался из дверей нашей комнаты и пронзительным, как звук почтового рожка, голосом кричал:

— Почта!

Но после рассказанного случая, который заставил его прожить столько дней в неизвестности и тоскливом ожидании, дядя, услышав гул орудия, возвещавшего о прибытии корабля, неизменно становился серьёзен, сердце его начинало учащённо биться, и голосом сиплым, как звук старой лопнувшей трубы, он глухо и испуганно возвещал:

— Почта!

Однажды ранним утром дон Хенаро и мой дядя, нежно державший его под руку, прогуливались по бульвару Аламеда де Паула.

Солнце, вот-вот готовое появиться из-за зелёных холмов, возвышавшихся на противоположной стороне порта, окрашивало в алый цвет и золотило края больших тяжёлых серых туч, нависших над холмами. Стоял редкий туман, и все предметы издалека казались окутанными лёгкой газовой вуалью. На фоне этой опаловой недвижной пелены чернели беспокойные клубы дыма, который выбрасывали трубы пароходов. В широких горловинах труб дым закручивался в бесконечные спирали и, расплываясь грязными пятнами, то тут, то там пачкал чисто умытое голубовато-розовое небо, где боязливо мерцали одинокие звёзды. Шумное дыхание паровых машин, верещание блоков, монотонные песни, в такт которым моряки смолили канаты и развешивали для просушки брезенты, чтобы первый утренний бриз унёс ещё хранимое тканью влажное дыхание ночи; яркая, блестевшая капельками росы листва лавров, росших вдоль бульвара; неутомимо щебечущие пичужки, нашедшие себе приют в их ветвях, — всё это прекрасное, полное жизни зрелище целиком поглотило внимание обоих приятелей.

Так, не проронив ни слова, они долго прохаживались из конца в конец аллеи. Вдруг дон Хенаро остановился, выпустил руку дяди, пристально посмотрел на него и объявил:

— Послушай, Висенте, тебе следует жениться.

Мой дядя в полной растерянности огляделся вокруг.

Из-за холмов выходил край солнечного диска, бросая на Землю сноп лучей, словно затем, чтобы зажечь позолоченные шарики, украшавшие верхушки мачт на кораблях, стоявших на якоре в гавани; бриз начинал рябить спокойную морскую гладь, шевелить паруса и рассеивать лёгкую дымку тумана; колёса пароходов оставляли за собой на волнах широкие белые полосы; ветви пальм, по которым непрерывно порхали птицы, лениво колыхались от ветерка, и с листка на листок катились капельки росы; стаи домашних голубей, купаясь в лучах утреннего света, стремительно кружились в небе. В этот ликующий день всё вокруг было так полно жизнью и красотой, всё так радовало, умиляло и успокаивало душу, что мой дядя, услыхав, как спутник заговорил с ним о любви, почувствовал неизъяснимое блаженство.

— Что ж ты молчишь? — спросил дон Хенаро.

— На ком же я должен жениться? — вопросом на вопрос ответил дядя.

— Нашёл, о чём спрашивать! Женщин хоть отбавляй.

Оба замолчали.

Наконец дон Хенаро заговорил снова:

— Висенте, тебе обязательно нужно жениться.

Дядя услышал, как стучит его сердце. Может быть, в этот миг он вспомнил о Луисе, хорошенькой крестьяночке; когда-то, в такое же радостное утро, он поклялся ей в вечной любви; они стояли тогда под вековым дубом, чьи огромные ветви нависали над прозрачным и чистым источником, куда девушки из нашего селения ходили с кувшинами за водой.

Дон Хенаро продолжал своё;

— Женись на девице, да на такой, чтоб была хороша собою и богата.

— Хороша и богата? — вздохнул дядюшка.

— А как же иначе! Жалованье у тебя маленькое, едва на твои собственные расходы хватает, а ведь женщина расточительнее мужчины, да к тому же у тебя могут появиться многочисленные наследники. Поразмысли-ка обо всём и скажи, верно ли я говорю.

— Верно.

— Вернее и быть не может.

— У вас есть на примете какая-нибудь девушка?…

— Как раз поэтому я с тобой и заговорил. Я тут знаю одну — ей идёт пятнадцатая весна; глаза у неё яркие, большие, прямо-таки молнии мечут; волосы шелковистые и как смоль чёрные; талия в рюмочку. Девица она образованная и к тому же дочь миллионера.

У дяди потемнело в глазах.

— Как бы на неё посмотреть? — полюбопытствовал он.

— Если придёшь вечером в «Лувр», я тебе её покажу.

И с этими словами любители моциона расстались.

Весь день дядя томился в ожидании назначенного часа.

Ах, бедняжка Луиса, самая милая и прелестная из девушек нашего селения! Теперь я вижу — недаром, когда мой дядя признался тебе в любви и дал клятву, разбогатев в Америке, торжественно испросить твоей руки, недаром тогда две слезинки скатились по твоим розовым щёчкам и упали в кристальные воды родника, которые вздрогнули, — должно быть, от радости, — приняв их в своё лоно.

Когда закончился день, показавшийся дяде особенно длинным, он отправился на место свидания, в «Лувр», где должен был встретиться со своим высокопоставленным покровителем. Дон Хенаро не заставил себя ждать и, появившись, сразу же сказал:

— Ага! Тебя, как я погляжу, заинтересовала голубка, хотя ты на них раньше и не глядел, верно?

Дядя покраснел и, чтобы скрыть смущение, заговорил о разных пустяках.

Через минуту у сквера остановилась великолепная коляска.

— Вот и они! — воскликнул дон Хенаро, указывая на только что подъехавший экипаж, схватил дядю за руку и потащил его за собой. Приблизившись к коляске, он любезно раскланялся с сидевшими в ней старцем почтенного вида и юной девицей. Первый был дон Фульхенсио, вторая — его прелестная дочь Аврора.

Дон Хенаро без лишних церемоний тут же представил отцу и дочери своего двоюродного брата дона Висенте Куэваса. Дядюшка при этом так смутился, что еле-еле сумел пролепетать подобающие приветствия, принятые весьма холодно.

Дон Хенаро, которому положение позволяло бывать в высшем свете, полагал, что бесконечные и ничего не значащие разговоры, столь часто создающие репутацию ветреным салонным шаркунам, позволят и ему сойти за образец галантности. Поэтому, когда ему хотелось произвести впечатление на собеседника, он принимался тараторить, выпаливая тысячу глупостей в минуту, и, словно заведённая шарманка, не останавливался до тех пор, пока оглушённые нескончаемым потоком слов слушатели не прерывали его: