Ирина Вильде - Совершеннолетние дети

Это было последнее условие. Учитель посмотрел на класс. Его слова сделали свое дело. Соблазн был велик, выгода для класса очевидна, условия слишком ясны, чтобы бояться подвоха. Риску никакого, наоборот, верный выигрыш.

Лидка хочет спросить еще о чем-то.

— Скажите, пожалуйста, учить надо будет только то, что отмечено? А не может выйти так, что вы спросите раз по-румынски, а второй раз по-украински, более обширно?

Это совсем уж детское требование, и ученицам становится неловко. Классу предложены такие льготные условия, что торговаться — это уж просто хамство. Кроме того, получается, что учителя ловят на слове… Нет, эта Лидка действительно много себе позволяет. Так, должно быть, подумал и учитель.

— Мне кажется, Дутка, вы хорошо слышали все, что я сказал. Этого для вас должно быть достаточно.

Лидка, смущенная, садится. Тогда опять встает Ореховская. Лицо ее от висков до ушей покрыто красными пятнами. Класс насторожился. Наталка скажет что-то новое. Маленькая Кентнер морщит лоб: «Пусть было бы так, как решили». Голос Ореховской звучит не очень уверенно:

— Мы будем хорошо учиться по истории, но мы очень просим преподавать нам по-украински, по нашим старым учебникам.

Дарка догадывается, в чем дело. В старых учебниках не было ни шовинистического освещения истории Румынии, ни наглого издевательства над историей украинского населения Буковины, как в этих, послевоенных, изданных уже на румынском языке. Ореховская, понятно, не могла прямо сказать об этом и изобрела такой ход: ее будто бы волнует исключительно язык, на каком будут преподавать предмет, а не суть, не содержание.

Класс зашевелился. Что? Что?! Коляска мечется из стороны в сторону: где большинство? Как думает большинство? Надо же ей знать, к кому присоединиться! Она хочет быть с теми, кто выиграет, а не проиграет!

Лидка не только не скрывает своего возмущения неразумным поступком Ореховской, но, наоборот, взволнованным, возмущенным шепотом старается вызвать неудовольствие и у других. Ей хочется приобрести как можно больше сторонников, чтобы наконец решительно покончить с этой глупостью. Очумела Ореховская, что ли? Рвется к книжкам, когда учитель сам позволяет меньше заниматься!

Стефа Сидор цветет. Ее глаза смотрят поверх голов всех недовольных, разочарованных, и никто не может омрачить ее триумфа, вызванного геройским выступлением Наталки. Так должно было быть. Так и вышло. Прекрасно. Очень хорошо.

Романовская, которая во время речи учителя вела себя равнодушно, теперь ловит Наталкин взгляд, чтобы сказать ей, что она с нею и за нее. Возможно, ей следовало сразу проявить больше активности, но ведь никто, боже мой, не может сказать, будто она поддакивала Мигулеву. Она с самого начала против, только не была уверена в поддержке других.

Учитель заложил руки за спину и смотрит на классу. Видно, рассердился. Дарке даже удивительно, как преобразилось это большое лицо, всего полчаса назад такое добродушное.

Стараясь сохранить спокойствие, он говорит Наталке:

— Если бы все были такие же способные, как вы, Ореховская, то, будьте уверены, я не затевал бы историю с учебником Николицы. К сожалению, все не могут приспособиться к одиночке, значит, одиночка должен согласиться с требованиями большинства. Так происходит сейчас, так было и всегда, Ореховская. Я думаю, это дело решенное и говорить больше не о чем. Прошу садиться!

Коляска, за минуту перед тем колебавшаяся, теперь решилась. Блеснув жемчужными зубами, она улыбается Лидке, словно говоря: «Можно было предвидеть, что «мы» выиграем».

Дарка посмотрела на Ореховскую. Что это? Что с ней? Ведь ее дело проиграно, почему же она с таким триумфом смотрит на всех? Странно. Очень странно.

Во время перемены Стефа подходит к Даркиной парте. У Дарки начинает сильнее колотиться сердце.

«Только бы не покраснеть», — уговаривает она себя.

Но Стефа не к ней. Нет. Она обнимает Ореховскую и говорит негромко:

— Хорошо сказал Орест, что это не съезд историков, а конгресс румынизаторов.

— Тсс! — Наталка подмигнула ей, и Дарке сразу стало ясно, что она не хочет разговаривать в ее присутствии.

Дарка вышла из класса. Получилось нарочито, но разве она могла поступить иначе? Если Стефе ближе Ореховская, то она, Дарка, не станет набиваться со своей дружбой. О нет! Она не позволит обижать себя: обрывать в ее присутствии разговор на полуслове, словно она ребенок или, что еще хуже, ненадежный человек.

Стефа обнимает Ореховскую, которой это, верно, совсем не нужно, а Дарке, которая любит ее больше всех в классе, боится раскрыть свою тайну. Разве не смешно, что человеческое сердце называют чутким?

Дарка возвратилась в класс в таком тяжелом настроении, что у нее разболелась голова. Не имело значения даже то, что учитель естествознания Порхавка счел Даркин гербарий лучшим в классе.

— Попович заберет себе всю благосклонность господина учителя! — заявила Коляска.

После уроков Стефа сама подошла к Дарке.

— Ты должна как-нибудь прийти ко мне, — тепло сказала она и положила ей руку на плечо.

Даркины глаза наполнились слезами. «Зачем же было вообще приглашать?» — укоряют эти глаза Стефу. Все же Дарка не хочет, чтобы Стефа догадалась, как ей больно, и пытается улыбнуться.

Стефа, подхватив книги, сбегает по лестнице, но на предпоследней ступеньке останавливается, потому что Ореховская подает ей сверху какие-то знаки. И Дарка слышит собственными ушами, — поскольку стоит прямо за спиной Наталки, — как та говорит Стефе:

— Так помни — в шесть!

Значит, Ореховская знает эту тайну? Значит, Наталка ближе Стефе? Значит, в классе нет ни одной души, искренне расположенной к Дарке? После всего этого хочется просто убежать отсюда, от всех этих подруг, от Лидок, Орысек, даже от хорошеньких Стеф, в Веренчанку, к маме, папе и бабушке.

Дарка решает идти домой одна и выходит из класса последней. Под бременем мыслей она медленно спускается со ступеньки на ступеньку, но на пятой останавливается, глубоко вздыхает и устремляется вниз, перескакивая через две ступеньки: светлые волосы Данка (что он делает здесь в этот час?) только что промелькнули в направлении входной двери.

Сегодня такой зловещий день. Что же будет, если еще и Данко выскользнет в ворота, сделав вид, что не узнал, не заметил ее? Ведь он говорил, что ученикам запрещено разговаривать с ученицами! Но — о чудо! — Данко не убегает.

— О, Дарка! — говорит он, как всегда, и останавливается. — Сколько у вас уроков было?

У Дарки перехватило дыхание, и она не сразу может ответить на этот обычный вопрос.

— Можно проводить тебя немножко? — спрашивает Данко.

«Может быть, ему кажется, что он разговаривает не со мной?» Дарка никак не может поверить своему счастью.