Ирина Вильде - Совершеннолетние дети

По дороге Дарка вспоминает вдруг что-то и обращается к Лидке:

— У меня осталась латинская грамматика Ореховской. Ты иди, а я побегу, может быть, догоню Наталку и отдам ей книжку.

Лидка рассердилась:

— Ей-богу, Дарка, ты рехнулась! Ну у кого сейчас в голове латинская грамматика? Впрочем, если хочешь ее догнать, беги, Наталка уже далеко!

И Дарка бежит.

— Наталка… у меня… тво-я грамматика-а!

Ореховская останавливается. Тогда Дарка, вместо того чтобы полезть в портфель за книжкой, хватается рукой за Наталкин воротник, прижимает ее к себе и спрашивает перепуганным, взволнованным голосом:

— Наталка, я тебя умоляю, скажи мне… это сделал Орест?

Наталка даже отшатнулась от такого вопроса. Она окидывает Дарку грозным взглядом и, не проронив ни слова, идет дальше. Дарка дает ей пройти несколько шагов, потом догоняет и, уцепившись за ее руку, начинает оправдываться:

— Я знаю, что о таких вещах нельзя спрашивать, нельзя говорить, но я так хотела бы это знать!.. Никто не знает, как это важно для меня… для всей моей жизни…

Наталка молчит. Тогда Дарка говорит умоляюще:

— Если не хочешь говорить, моргни глазами, что это так…

Наталкины глаза смотрят прямо и неподвижно, словно они из железа.

Пройдя несколько шагов, Наталка загадочно улыбается.

— О Наталка! — Дарка хочет поцеловать подругу, но та отодвигается и мягко говорит:

— Не делай глупостей на улице. Смотри, у тебя из портфеля падает хлеб…

И пока Дарка возится с завтраком, Наталка Ореховская переходит на другую сторону.

В воздухе носятся слухи, но ни достоверность, ни источник установить нельзя. Оба директора (женской и мужской гимназий) как будто ездили в Бухарест и были на аудиенции у самого министра просвещения.

Из Бухареста в Черновицы приезжала комиссия.

Наверняка известно только одно — арестовали Ореста Цыганюка и перевели его из полицейской в судебную тюрьму.

Арестован ли еще кто-нибудь из учеников — неизвестно. По слухам, тюрьмы переполнены учащейся молодежью. А тем временем все видят, что многие из этой молодежи спокойно играют в футбол.

Под вечер Лидка с Даркой забегают в гимназию посмотреть на черную доску. И, как всегда, на ней висит одноединственное старое объявление, призывающее всех учениц вовремя сдавать книги в библиотеку.

В среду (кто бы мог подумать, что прошло уже пять дней с того памятного дня!) Лидка и Дарка снова бегут в гимназию. Высоко на доске висит большое яркое объявление. Читают, задыхаясь, стоя на цыпочках: ясно, черным по белому, написано, что женская украинская гимназия ликвидирована.

— Чтоб ему из тюрьмы не вернуться! — бранится Лидка на весь коридор. — Это Орест виноват, все из-за него!

— Не ругайся, а читай дальше, — буркнула Дарка.

Через несколько строчек объясняются условия приема в новую гимназию. В эту новую гимназию будут приняты только те, кто напишет соответствующее заявление, принесет присягу и… кто, по мнению дирекции, подходит для этого учебного заведения. Прием в новую гимназию в пятницу и субботу от 8 до 12 утра.

— Ты… не сердись на меня, Дарка, за то, что я так сказала об Оресте!.. Я думала, что нашей гимназии уже конец… Слышишь? Но теперь я вижу, что все в порядке…

Дарка очень удивлена:

— Все в порядке? Но здесь же написано, что надо принять какую-то присягу.

Лидка весело смеется.

— Ну и что же? Ты думаешь, заставят тебя при свечах присягать? Конечно, придется выслушать нравоучение директора и подписать какое-то обязательство… Вот и вся премудрость… Эх… Хорошо, что можно еще немного отдохнуть. Уже пахнет весной, и… так не хочется учиться!..

Дарка молчит. Расстояние между ними слишком велико, чтобы Лидка могла понять ее!

С запада долетает ветерок. Какая-то девушка улыбается накрашенными губами юноше в офицерском мундире. Чернобровый, как буковинская крашенка, разносчик газет выкрикивает:

— Большая железнодорожная катастрофа около Плоешти!

Жизнь не изменилась оттого, что в Черновицах закрыли обе украинские гимназии.

В четверг утром, (по четвергам в гимназии математика, румынский, латынь, история, естествознание, рисование) приходит письмо от мамы. О несчастье, постигшем украинскую молодежь, в Веренчанке узнали из газет. Дочка должна быть умницей. Бог даст, все будет хорошо. Домой надо писать, что бы там ни было. Помни об этом, доченька. Дома все хорошо.

Письмо короткое, очень осторожное. Мама не написала всего, что думала. «Как они там напуганы!» — сразу поняла Дарка, и ей стало больно за своих.

Вечером этого же грустного четверга прибегает заплаканная тетка Иванчук. Ее пышная грудь поднимается и опускается, и с каждым вздохом — новый поток слез. Дарке почему-то вспомнилась помпа с урока физики.

Тетка прижимает к глазам промокший платок.

— Ты только подумай, только представь себе («Да что надо представить себе?» — не терпится Дарке), я все ноги исходила, надорвала себе грудь, пока получила обещание, что Гиню примут в новую гимназию, а этот глупый, сумасшедший мальчишка с утра закатил такую истерику, что хоть от дома и детей отрекайся! — Мать Иванчука отчаянно рыдает. — Просто можно с ума сойти! Он говорит, что добровольно ни за что не пойдет записываться, пусть везут на дрожках связанного. Да ведь отец выгонит его из дому, если он не запишется в гимназию! Я хорошо знаю своего мужа… Пропадет ребенок! Ох!..

— Подожди, почему он не хочет записываться? — волнуется Лидкина мама.

Мать Иванчука хватается за голову, укачивает ее, словно больного ребенка.

— Боже, за что ты караешь меня? Кого я пустила к себе в дом? Какой-то злой дух этот Цыганюк… Какой-то злой дух… попутал моего сына… Да ведь ему нельзя и на глаза отцу показаться, пока не запишется в гимназию… Ой боже, если когда-нибудь кончится это несчастье, я еще сто лет проживу!..

— А что слышно о Цыганюке, тетя? — Лидка как-то не очень близко принимает к сердцу отчаяние маминой родной сестры.

Той только упомяни о Цыганюке!

— Не бойся, цел будет! Держат его в тюрьме… Он… Понятно, ему что? Ему лишь бы чужих детей под нож подвести! Ни в чем не признается… Вот увидите, еще подержат и выпустят совсем, а у моего бедного сыночка вся жизнь пропадет из-за этого черта… Глаза бы мои на него не глядели! Вот Ивонко — другое дело… Уже написал старику о деньгах и поступит, окончит гимназию, и такой мужик станет доктором… а мой сынок будет мыкаться по свету неучем…

— Но подожди, почему же Гиня не хочет записываться? — не понимает Лидкина мама.

— Почему? Потому что бог у него разум отнял. Там при записи надо, милая моя, какую-то бумагу подписать, а он говорит: «Со всем этим у меня нет ничего общего». Раз махнуть пером, а он говорит, горе мое, что он этого не сделает!