Ирина Вильде - Совершеннолетние дети

Выйдя из гимназии, Дарка увидела Наталку, которая ждала ее уже с веткой боярышника.

По лицу подруги Ореховская поняла, как той нужна поддержка, и тотчас подала знак, чтобы Дарка шла за нею.

— Ну вот, — заговорила Наталка, когда они остались одни, — с этим покончено. В гимназию примут всех. Можешь написать домой, что все в порядке.

— Наталка, я хочу спросить…

Но та остановила ее суровым выражением своего лица.

— Не надо. Иди! Мы и так уж слишком долго торчим у всех на глазах. — И она тотчас небрежно повернулась и пошла к толпе девочек, собравшейся в сквере перед гимназией.

Дарка зашагала на Русскую.

Ее мучил один вопрос: чем вызвана такая терпимость со стороны властей и сигуранцы? Неужели они устали бороться с «бунтарями» и захотели отдохнуть? Неужели можно поверить, что директор и Мигалаке в самом деле по-отечески простили ученикам их прегрешения?

Нет, не может быть! Это не так! Но факт остается фактом: в обеих гимназиях снова начинаются нормальные занятия.

Дома (то есть у Дутки), даже не переодевшись в домашнее платье, Дарка села писать письмо маме.

Ведь этого письма там ждали, как дождя в засуху! От его содержания зависело, улыбка или облачко пробежит по лицу мамы, от него зависело, станет ли отец шагать бодрым, ритмичным шагом или будет шаркать ногами по полу. Ох, как много зависело там, в Веренчанке, от этого клочка бумаги!

Она писала своим, что произошло именно так, как предсказывала мама: все хорошо. Все приняты в гимназию (тут Дарка слепо поверила Наталке на слово, ведь запись еще не окончилась), и никому не грозит потеря учебного года, — одним словом, лучше и не могла разрешиться эта неприятная история.

Мамина дочка описывала события пышным стилем, часто заканчивая фразы восклицательными знаками, и все потому, что в душе у Дарки не было уверенности, что действительно все так уж хорошо.

Какая радость, что ни у кого не пропадет учебный год, если Орест Цыганюк в тюрьме? К лицу ли порядочным людям радоваться успеху, если этот успех добыт ценою свободы — больше — ценою жизни друга?

Орест в глазах Дарки стал величиной, ни с чем не сравнимой. Легко можно себе представить, какими методами добивалась у него сигуранца, чтобы он выдал сообщников. А Цыганюк — орел, никого не выдал, никого не потянул за собой!

Стоило только Оресту повторить «им» свои беседы с Даркой, и ей не поздоровилось бы. Разве мужественное поведение товарища, который терпит пытки, чтобы не выдать других, не обязывает тех, кто остался на свободе, продолжать борьбу?

О, еще как обязывает! А тем временем как быстро, как позорно быстро все забыли Цыганюка и перешли к будничным делам!

Вполне можно понять Лидку: узнав об аресте Цыганюка, она в тот же день пела и делала маникюр. Но другие? Другие в этом отношении мало чем отличались от Дутки. Касается это, к сожалению, и самой Наталки Ореховской. «А может, — думает Дарка, — я ошибаюсь?»

На последней вечеринке в доме Ореховских Дарка заподозрила, что Наталка питает особые чувства к Оресту. Она восприняла это как приятное открытие, радуясь тому, что и у подруги оказалось нормальное девичье сердце. А теперь такое болезненное разочарование! По Ореховской абсолютно не видно, что она переживает арест Цыганюка. Наталка, как всегда, занята уроками, больше молчит и даже наедине с Даркой не вспоминает о Цыганюке.

Как же быть ей, Дарке? Выходит, эти ее высокоидейные товарищи — просто бездушная толпа, во имя которой не стоит идти на жертвы, как это сделал Орест, как в свое время готова была поступить и она, Дарка. Выходит, только Дарка Попович страдает за Ореста?

Вздор! Она уже не доверяет собственным мыслям!

Но однажды, когда Наталка была в особенно хорошем настроении и даже начала рассказывать анекдоты, Дарка не выдержала, пододвинулась к подруге и зашипела ей на ухо:

— Веселись, веселись… Если тебе так легко…

Наталка равнодушно взглянула на Дарку и продолжала свое. Только когда кончились уроки, Ореховская постаралась выйти из класса вместе с Даркой.

— Ты чего ходишь как в воду опущенная?

Дарка впилась в подругу серыми строгими глазами, которые и не думали покоряться. Прошли те времена, когда она, Дарка, молча, без единого слова, выполняла всё, что ей приказывала Наталка, — ведь она слепо верила ей.

— А с чего мне веселиться? — спросила с вызовом. — У меня не такая короткая память, как у некоторых. Я не забыла, что среди нас был еще кто-то, которого теперь нет. И я, прости, не могу развлекаться анекдотами!..

Все могла ожидать Дарка в ответ, только не улыбки. И совсем не ехидной, а доброй, чуть ли не сестринской. Наталка просияла от слов Дарки. Но скоро свет на ее лице погас, и она сказала обеспокоенно:

— Ты совсем не изменилась, осталась такой же наивной, какой приехала из Веренчанки!

Дарка почувствовала, как на лице у нее от удивления напряглись мускулы.

Ореховская продолжала:

— Неужели тебе никогда не казалось подозрительным, что нас всех без разбора снова приняли в гимназию? Неужели ты так наивна, что поверила, будто дирекция ищет с нами примирения? Неужели, — ее вопросы становились все настойчивее, — именно ты, получившая наглядный урок их «искренности» на примере с твоим отцом, не подумала, что их «милость» — это очередная напасть? Дарка, ни на минуту не забывай, что за нами следят, наблюдают за каждым нашим шагом. Вероятно, и тебе не помешало бы держаться в классе немного веселей.

— Погоди, Наталка. До сих пор, ты сама знаешь, я больше молчала и слушалась, потому что верила вам… тебе верила безгранично. А теперь для моей веры в вас надо…

— Что тебе надо знать?

— Хочу знать, почему я должна быть клоуном, если я и так не делаю ничего антигосударственного. Мы даже перестали собираться!

— Тсс! Даже за выражением твоего лица следят…

— Зачем?

— Затем!

— Но кто? Кто, Наталка?

— А Мигалаке? А Мирчук? Ты уверена, что они не завели доносчиков среди учащихся? Понимаешь?

Это «понимаешь» сразу напомнило Дарке Ореста Цыганюка.

Что он делает, о чем думает в эту минуту?

Наталка часто останавливалась у витрин то галантерейного магазина, то продовольственного, где были выставлены вкусные вещи, и громко делилась с подругой впечатлениями о товарах за стеклом. Если кто и следил за подругами, то принял бы их за легкомысленных барышень, занятых лишь модами да лакомствами.

Когда же поблизости никого не было, Наталка продолжала:

— Если бы даже за нами не следили, если б обстоятельства не заставляли нас казаться веселыми, все равно нам не к лицу жалеть Ореста. Чувство жалости никогда не приносит чести ни тому, кто сочувствует, ни тому, кому сочувствуют. Излишняя доза жалости в подпольной работе может оказаться пагубной. Надо, Дарка, закалять волю. Надо учитывать, что враг, изучив твой характер, может сыграть на мягких струнах твоей души. Тот, кого надо уничтожить, прикинется жалким, несчастным, и ты пожалеешь его. Пощадишь, а он, вырвавшись на волю, отблагодарит тебя, стерев с лица земли с еще большим остервенением, чем сделал бы это раньше. Потому что теперь, кроме ненависти, он будет испытывать к тебе еще и презрение за твою глупость. Нам надо воспитывать себя так, чтобы быть готовыми ко всему. То, что произошло с Орестом, могло произойти с каждым из нас. Возможно, это ожидает и тебя. А случись такая история, как с Орестом, с твоим отцом? Ты, верно, совсем раскисла бы, да? Нельзя так, Дарка, никак нельзя! Возьми себя в руки, закуси губы и не вешай голову!