Лео Перуц - Иуда Тайной вечери

- Меня, - шепотом говорил он, - словно стрелой пронзило. Так внезапно, так больно, так неожиданно. Вот здесь пронзило, и ужас как больно, вот здесь, внутри. Но ты ушла и оставила меня одного, очень это было несправедливо с твоей стороны.

Он ждал, что она признает его правоту. Но девушка и на сей раз ничегошеньки не поняла, потому что его слова заглушило антифонное пение двух монахов. Поскольку же он сопроводил речь выразительным жестом, указав пальцами на свое сердце, Никкола догадалась, что говорил он о своей любви. И спросила, вправду ли он ею увлечен.

- Еще бы! - громко вскричал Бехайм, и женщина, молившаяся перед святым Иоанном, в третий раз оглянулась на него. - Все эти дни я только и делал что ходил по улицам, высматривая тебя. Конечно, я без ума от тебя и вел себя как безумец.

Что же он в ней нашел? - поинтересовалась Никкола. Ведь в Милане есть девушки куда красивее ее, да и сговорчивее. И чтобы смягчить сказанное, она на миг прильнула к нему.

Из ее шепота Бехайм разобрал только одно слово - "Милан".

- Да, только ради тебя. Только в надежде снова тебя увидеть я остался в Милане, - объявил он, и это была истинная правда, хотя до сей минуты он не желал себе в этом признаться. - Ты способна свести с ума любого мужчину. Мне давно пора уезжать, с делами я здесь покончил. Кроме, пожалуй... одного.

Лицо его исказилось. При мысли о Боччетте в нем закипела холодная ярость. Он стиснул зубы.

- Хотелось бы мне отправить его на виселицу, - буркнул он. - Может, найду кого-нибудь, чтоб намял ему шею, чем плохо-то? Но дукаты свои я этак обратно не получу, наоборот, еще и платить придется.

Девушка увидела досаду на его лице и злую складку у рта. И догадалась, что говорил он сейчас не о любви. Он был рассержен, и она подумала, что надобно его утешить.

- Наверно, и вправду я виновата, - согласилась она, - могла бы идти чуть помедленнее. Но я ведь обронила платочек, а сделать больше значило бы нарушить приличия, и в конце концов платочек все же привел нас друг к другу, разве нет? И теперь, если хотите, вы можете видеть меня каждый день.

Он знаком показал, что ничего не понял из ее шепота, и она решилась повторить последние слова погромче:

- Я говорю, если хотите, вы можете видеть меня теперь каждый день. Ну, то есть коли для вас это важно. Бехайм схватил ее руку.

- За эти слова, - провозгласил он, - я бы с радостью осыпал тебя поцелуями, не будь мы в церкви. Вот ведь нечистая сила, придется ждать, пока мы не выйдем отсюда.

Никкола испуганно взмахнула рукой.

- На улице надо притвориться, будто мы незнакомы, будто мы совсем чужие. Нельзя, чтобы нас видели вместе, людям только дай повод, мигом сплетни пойдут, а мне от этого неприятности.

- Ты серьезно? - спросил он. - И как же, по-твоему, нам быть дальше? Неужели так и будем изо дня в день слушать в церкви литании?

Она покачала головой и улыбнулась. А потом описала ему некий загородный трактир, расположенный на берегу озера возле монцской дороги, которая ведет затем к пиниевой роще. Вот в этой роще, а если погода будет плохая, то в трактире пусть он и ждет ее завтра в четвертом часу пополудни. Идти недалеко, минут тридцать, не больше.

- Это пустяки, - заверил Бехайм. - Из любви к тебе я бы и два, и три часа в день на дорогу потратил. И через ограды бы лазил, и канавы вброд переходил, и с кусачими псами схватился, лишь бы увидеть тебя.

Она улыбнулась ему, а потом скользнула в сторону, к распятию в нише бокового нефа. Потупила голову, перекрестилась и преклонила колена. Минуту-другую спустя она вернулась и сказала:

- Я молилась Господу нашему Иисусу Христу, чтобы наше дело кончилось хорошо. Стало быть, завтра в четвертом часу, заблудиться там никак невозможно. Еще я молилась за Манчино. Надобно вам знать, он любит меня, и любит так сильно, как вы никогда меня не полюбите. Сейчас он, правда, сердит на меня из-за вас, называет вероломной, а ведь я вовсе не давала ему повода считать, будто он имеет на меня какие-то права. Я молилась, чтобы он вновь обрел утраченную память и отыскал свою родину. Сам говорит, что был большим вельможей, владел замками, слугами, деревнями, лесами и пастбищами. Только не помнит где.

На улице она сразу же поспешила прочь, однако еще раз оглянулась. С улыбкой подняла руку и пальцами показала: не забудь, в четыре часа!

Были в Милане два коммерсанта немецкого происхождения, братья Ансельм и Генрих Зимпах, которые сколотили состояние на торговле с Левантом и пользовались почетом и уважением - их всяк в городе знал, ибо прожили они здесь уже лет двадцать. К этим-то братьям Бехайм и направил свои стопы и, угощаясь вином, солеными миндальными орешками и пряниками, изложил им свое затруднение, спросивши, каким путем законы Миланского герцогства могут принудить Боччетту к уплате долга.

Старший из братьев, Ансельм, был мужчина дородный, с виду флегматический и слегка неуклюжий, он с трудом выбрался из кресла, чтобы поздороваться с гостем; младший брат, нервозный, суетливый, прямо-таки места себе не находил: то сядет, то встанет, то начнет сновать по комнате и непрерывно вертел в руках какую-нибудь вещицу - кубок, восковую свечу, медальон, связку ключей, писчее перо, а иной раз и водяные часы, что стояли на столе; правда, когда он хватался за часы, брат смотрел па него с неодобрением. Пока Бехайм во всех подробностях излагал фактические и юридические обстоятельства, под конец выразив решимость вернуть свои семнадцать дукатов, ибо его право на них не вызывает сомнения, это ясно как Божий день, братья слушали его с миной вежливой, но безучастной, причем старшему даже не удавалось подавить зевоту. Но как только прозвучало имя Боччетты, у них разом проснулся интерес, оба пришли в азарт и заговорили наперерыв, да с таким жаром, будто каждому отчаянно хотелось высказаться самому и заткнуть рот другому.

- Возможно ли, сударь? Неужто вы не знали, что этот Боччетта...

- Как же вы этак ошиблись, ведь он...

- Скряга он и завистник, полный лжи и обмана, - перебил младший брат старшего. - Вороватый, вероломный, коварный, лукавый...

- Низкий человек из тех, у кого ни стыда нет, ни совести, - опять вступил старший. - Мы таких за версту обходим... Оставь часы, где стоят, на столе им очень хороню, Генрих!.. От него любой подлости жди, а притом ведь происходит он из старинной и добропорядочной знати. Но семья давным-давно отреклась от него.

- Ты называешь его человеком, Ансельм? - вознегодовал младший брат. Он чудовище, урод, мерзкий червяк, сумевший влезть в человечью шкуру. У меня, господин Бехайм, просто в голове не укладывается, что вы угодили в этакую неприятность, мало того - с ним...

- Все, что в моих возможностях, сударь, к вашим услугам, - опять перебил старший брат, - по с этим Боччеттой...