Лео Перуц - Маркиз де Боливар

Брокендорф рассматривал образ святой с таким вниманием и основательностью, что я даже удивился.

- А есть у вас, - спросил он наконец, - образ святой Сусанны?

- Есть. Вы, конечно, имеете в виду святую, обезглавленную во времена римского императора Диоклетиана за то, что она отказалась выйти замуж за сына императора?

- О той я ничего не знаю, - возразил Брокендорф. - Я говорю о другой святой Сусанне,

- А я не знаю еще святой с таким именем, - встревожился художник. - Ни Лаврентий Сурый, ни Петр Рибодейра, ни даже Симеон Метафраст, Иоанн Тритений или Сильванус не сообщают о такой. Кто эта Сусанна, какую смерть она претерпела и какой папа причислил ее к лику святых?

- Как? Возможно ли, что вы не знаете святую Сусанну? Удивляюсь. Это же та святая, за которой два старых еврея подглядывали в купальне, история известная!

- Этой сцены я еще не писал. Впрочем, ваша Сусанна вовсе не святая, а просто еврейка из города Вавилона...

- Еврейка или не еврейка, - решил Брокендорф, жадно поглядывая на Монхиту, - но вам бы написать барышню и в образе Сусанны в купальне!

Дон Рамон, видимо, был смущен, но тут его выручил человек с поднятыми руками.

- Дон Рамон! - жалобно позвал он. - Сколько я могу еще стоять так за полтора реала? У меня уже руки затекли и скрючиваются...

Горбун тут же схватил кисть и исчез за холстом на подрамнике. Мы видели только его кирпичные гетры, но говорить он не перестал.

- Обе эти персоны - мои натурщики, помогают мне в работе. Я пишу теперь "Положение Христа во гроб". Молодой человек представляет Иосифа Аримафейского, а дама - одну из благочестивых иерусалимских женщин. И, как могут видеть господа, оба они оплакивают кончину Спасителя.

Иосиф Аримафейский и благочестивая женщина из Иерусалима поклонились нам, не меняя при этом скорбное выражение лиц.

- Эта сеньора, - продолжал художник, - настоящая актриса. В мистерии, которую мы ставили прошлым летом в Ла Бисбале, она представляла аллегорическую фигуру христианской исповеди. Она снискала аплодисменты и знала свою роль наизусть, как "Отче наш".

- В Мадриде я играла и королев, и камеристок, и фей! - с достоинством добавила дама.

Брокендорф несколько мгновений испытующе глядел на нее.

- Я ищу кого-нибудь, кто бы мне постирал пару шерстяных носков, я испачкал их в этой снеговой грязи...

- Дайте мне! - с готовностью вскричала исполнительница ролей королев и камеристок, не теряя, однако, и теперь своей отчаянно-скорбной мины. - Я послужу вам охотно и немного возьму!

Эглофштейн, Донон и я тем временем перешли в другую комнату, и Брокендорф последовал за нами. Монхита все еще хлопотала у стола, и мы обступили ее, как вольтижеры - неприятельский пост. Пока дон Рамон торопливо трудился над своей картиной, Эглофштейн начал атаку на возлюбленную полковника.

Из нас никто не умел так хорошо заводить разговоры с женщинами, как Эглофштейн. Он настраивал свой голос, как виртуозный скрипач - инструмент. И когда заставлял его дрожать и колебаться в тембре, то казалось, из него рвется страстное волнение, которого в действительности не было в его сердце, и этого было вполне достаточно для женщин, на которых он испытывал свое искусство.

Это был первый случай, когда мы одни могли поговорить с Монхитой, ведь до сих пор мы видели ее только в обществе полковника. Эглофштейн начал с разных любезностей и мелкой лести, которую Монхита, казалось, охотно слушала. А мы, остальные, не мешали ему и молча слушали, как он вел свое и наше - дело...

Он сказал, как он счастлив встретить ее, так как только мысль иногда видеться с нею делает его жизнь в маленьком городке выносимой.

Монхита удовлетворенно улыбалась. И эти ее улыбки и манера играть искусственным цветком в волосах заставляли нас вновь видеть перед собой Франсуазу-Марию. И мне даже показалось противоестественным, что мы должны употреблять столько усилий, чтобы овладеть ею, когда она так давно уже была нашей.

- Разве наш Ла Бисбаль - такой плохой город,-спросила она, - что вам скучно здесь жить?

- Не хуже других городков вашей страны! Но мне здесь недостает всего: наслаждения итальянской оперой, общества людей моего круга, балов, казино, прогулок на санях с прекрасными женщинами...

Эглофштейн сделал паузу, чтобы дать Монхите время живо представить себе удовольствия большого света: балы, катания на санях, итальянскую оперу. И продолжал:

- Но в вашем обществе я не скучаю обо всем этом и доволен, что могу вас видеть!

Монхита не нашлась сразу, что ответить, и покраснела от удовольствия и смущения. Но дон Рамон д'Алачо крикнул из соседней комнаты:

- Благодарю вас, господин капитан, за ваши дружеские слова, которые я сейчас услышал!

Открытие, что отец Монхиты слышал каждое слово разговора, сбило Эглофштейна и лишило его уверенности. Он занервничал без особой причины. И поскольку девушка все еще молчала, он сказал - еще в очень мягком тоне, но уже с внутренним раздражением:

- Вы не знаете, что мне ответить? У вас не найдется слова для меня? Хорошо, я увижу это по движению плеч. Значит, я недостоин ответа...

Монхита живо закачала головкой. Она выглядела испуганной, и ей было чего опасаться - капитан мог стать ее недругом, а она видела его ежедневно за доверительной беседой со своим любовником.

- Вы всё молчите, - тихо продолжал Эглофштейн. - Я знаю, вы втайне смеетесь над жаром, который сами пробудили во мне. Одним взором ваших горящих глаз, одним нечаянным движением вашей головки, каким вы откидываете непослушный локон, он вечно спадает вам на лоб...

- Не обращайте внимания на мои волосы! - быстро сказала смущенная Монхита и оправила их, видно радуясь, что Эглофштейн больше не сердится. Это дурацкий порыв ветра перепутал мне их, когда я бежала сюда по улице...

Эглофштейн, не очень знавший, что бы сказать еще, ухватился за эти слова.

- Ветер! Я уже ревную к этому ветру! Ему дозволено гладить ваши волосы, щеки... целовать ваши уста, а мне - нет, невозможно...

Монхита залилась румянцем, не находя слов. Но тут донесся голос Иосифа Аримафейского.

- Дон Рамон! - жалобно взмолился он. - Долго ли мне еще так стоять? Я хочу домой...

- Терпение! Еще полчаса. Я должен использовать время, пока яркий свет.

- Еще полчаса? Ей-богу, это слишком. Меня мать ждет дома - с блюдом сарагосских бараньих отбивных.

- Бараньи отбивные из Сарагосы? - включилась в разговор иерусалимская дама, косясь на накрытый стол. - Это в масле, с перцем и луком!

- Не думай о лакомствах, черт побери! - крикнул дон Рамон. - Стой как стоишь, не двигайся. Это делается во благо всех католиков!

Там опять стихло, и Эглофштейн решился продвинуться с Монхитой еще на шаг. Он осторожно взял ее руку, слегка пожал и удержал в обеих ладонях.