Лео Перуц - Мастер страшного суда

- Расскажите же нам наконец эту историю, Бишоф! - перебил его доктор Горский.

- Не знаю, удастся ли мне объяснить вам, в чем заключается необыкновенная сторона этого происшествия. Рассказчиком я был всегда плохим, вы это знаете. Быть может, вам это все совсем не покажется таким волнующим...

- К чему долгие предисловия, Ойген, начинай же! - говорит инженер, стряхнув пепел с папиросы.

- Ладно, выслушайте меня и думайте потом, что хотите. История вот какова. Недавно я познакомился с молодым морским офицером. Он получил долгосрочный отпуск для приведения в порядок своих семейных дел. Эти семейные дела, занимавшие его, были особого свойства. Здесь, в городе, жил его младший брат, художник и ученик академии. Художник этот, человек, по-видимому, очень даровитый, - я видел некоторые его работы - "Детскую группу", "Сестру милосердия", "Купающуюся девушку", - этот молодой человек наложил на себя руки. Самоубийство его решительно ничем не было мотивировано. Ни малейшего повода к такому акту отчаяния у него не могло быть. Не было у этого юноши ни долгов, ни других денежных забот, ни несчастной любви, ни болезни - словом, это было в высшей степени загадочное происшествие. И брат его...

- Такие самоубийства случаются чаще, чем принято думать, - заметил доктор Горский. - Полицейские протоколы довольствуются обычно формулой "в мгновенном беспамятстве".

- Да, так говорилось и в этом случае, но семья этим не удовлетворилась. Родителям прежде всего показалось непостижимым, что сын не оставил прощального письма. Даже обычной в таких случаях фразы: "Дорогие родители, простите меня, но я не мог иначе" - даже такой короткой строчки не удалось найти среди бумаг самоубийцы. Да и в прежних его письмах не было ни слова, которое указывало бы на возникшее или развивавшееся намерение покончить с собою. Семья не поверила поэтому в самоубийство, и старший брат взялся поехать в Вену и выяснить происшедшее.

У офицера этого был определенный план, и он принялся проводить его с чрезвычайной энергией и упорством. Он поселился в квартире брата и усвоил себе его привычки и даже его распорядок дня, искал знакомства со всеми людьми, с которыми водился покойный. Всех остальных случаев знакомиться с людьми он избегал. Сделавшись учеником академии, стал рисовать и писать красками, проводил ежедневно несколько часов в кафе, где брат его был завсегдатаем, он был даже настолько педантичен, что носил одежду брата и записался на курсы итальянского языка для начинающих, которые посещал его брат, причем ходил исправнейшим образом на все уроки, хотя будучи морским офицером, и без того владел в совершенстве итальянским языком. И все это он делал в уверенности, что таким путем должен непременно прийти в конце концов к выяснению причины загадочного самоубийства, - ничто не могло его сбить с этого пути.

Такую жизнь, которая была, в сущности, жизнью другого, он вел целых два месяца, и я не знаю, приблизился ли он за это время к своей цели. Но однажды он пришел домой очень поздно. Его хозяйка обратила внимание на этот поздний приход, противоречивший его обычному, с точностью до минуты, предустановленному препровождению времени. Настроен он был неплохо, хотя и досадовал на то, что обед простыл. Он сказал, что собирается вечером пойти в оперу, билеты, должно быть, еще не все распроданы, заметил он, а к одиннадцати часам просил подать ужин в его комнату.

Спустя четверть часа пришла кухарка с черным кофе. Дверь была заперта, но она слышала шаги офицера, расхаживавшего по комнате. Она постучала, сказала: "Кофе, господин лейтенант!" - и поставила чашку на стул перед дверью. Немного погодя она пришла еще раз за посудой. Кофе стоит по-прежнему перед дверью. Она стучит, офицер не отвечает, она прислушивается - в комнате тишина; но вдруг она слышит слова и возгласы на непонятном языке, и сейчас же после этого раздается громкий крик.

Она дергает за дверную ручку, зовет, поднимает шум, прибегает хозяйка, обе взламывают дверь - комната пуста. Но окна открыты настежь, с улицы доносятся крики, и тут им становится ясно, что произошло: внизу теснятся люди вокруг трупа, молодой офицер за полминуты до этого выбросился в окно... На столе еще лежит его тлеющая папироса.

- Выбросился в окно? - прервал рассказчика инженер. - Это поразительно. Ведь у него, как у офицера, наверное, было оружие.

- Совершенно верно. В ящике письменного стола был найден револьвер, вполне исправный, но незаряженный. Офицерский револьвер, девяти миллиметрового калибра. В том же ящике находилась целая коробка патронов к нему.

- Дальше, дальше, - торопил доктор Горский.

- Дальше? Да ведь это все. Он покончил с собою так же, как его брат. Нашел ли он разгадку тайны, не знаю. Но если нашел, то имел, по-видимому, основания унести эту тайну с собою.

- Что за вздор! - воскликнул доктор Горский. - Ведь оставил же он какую-нибудь записку, объяснение своего поступка, какую-нибудь строчку, по крайней мере для родителей.

- Нет.

Не Ойген Бишоф произнес уверенным тоном этот ответ, а инженер Сольгруб. И он продолжал:

- Разве вы не понимаете, что у этого офицера не было времени? Времени не было, вот что поразительнее всего в этом самоубийстве. Он не успел достать свой револьвер и зарядить его. Как же мог он успеть написать прощальное письмо?

- Ты ошибаешься, Сольгруб, - сказал Ойген Бишоф, - офицер оставил письменное сообщение. Оно, впрочем, состояло из одного только слова, или, вернее, части слова.

- Вот это называется военным лаконизмом, - заметил доктор Горский и веселым подмигиванием дал понять, что считает вымыслом всю эту историю.

- Потом острие карандаша сломалось, - закончил свой рассказ Ойген Бишоф, - бумага в этом месте прорвана.

- Какое же слово?

- Оно было нацарапано необыкновенно спешно, его почти невозможно было разобрать, и гласило оно: "Ужас..."

Никто из нас не произнес ни слова, только у инженера вырвалось короткое удивленное "ах!".

Дина встала и повернула выключатель. В комнате стало теперь светло, но гнетущее чувство, овладевшее мною, овладевшее всеми нами, не исчезло.

Один только доктор Горский отнесся к делу скептически.

- Признавайтесь, Бишоф, - сказал он, - всю эту историю вы сочинили, чтобы нас запугать. Ойген Бишоф покачал головой.

- Нет, доктор, ничего я не сочинил. Все это произошло совсем недавно и во всех подробностях именно так, как я вам рассказал. Да, по временам наталкиваешься на необычайные веши, доктор, можете мне поверить. Как смотришь ты на этот случай, Сольгруб?

- Убийство! - сказал инженер коротко и решительно. - Весьма необыкновенный род убийства, это мне ясно. Но кто убийца? Как проник он в комнату и как исчез? Надо бы всю эту историю тщательно обсудить наедине с самим собою.