Болеслав Прус - Эмансипированные женщины

Больная дама опустила голову. Она была очень довольна, что брат начинает показывать характер, но ей было неприятно, что он делает это по такому поводу.

Наконец в середине следующей недели пан Круковский решил разрубить узел. Он пошел к ксендзу и попросил сделать оглашение. Когда старичок снова замахал руками, пан Людвик серьезно спросил:

- Что это значит, ваше преподобие? Почему вы велите отложить свадьбу?

- Велеть не велю, - ответил ксендз. - Только думаю, что не следует торопиться, хотя бы ради... невесты. Ясное дело, девушке не может быть приятно, когда кто-то из-за нее пускает себе пулю в лоб.

- А какое в конце концов панне Евфемии до этого дело? - удивился пан Людвик. - Разумеется, это неприятно, но сегодня она сама...

Ксендз скривился и снова замахал руками.

- Ну, - прервал он пана Круковского, - все-таки хоть немного да любила же она покойника. Не так горячо, как вас, а все-таки... Встречалась с ним, переписывалась, даже был разговор о кольцах...

Пан Людвик побледнел и расчесал пышные бакенбарды.

- Ваше преподобие, откуда вы об этом знаете?

- Весь город знает, - ответил ксендз. - Я не стал бы говорить, если бы не заседатель, человек щекотливый, он-то и просил меня намекнуть вам на это обстоятельство. Я, конечно, уверен, - живо прибавил ксендз, - что вы человек благородный и не скомпрометируете девушку, которая любит вас.

- Ну, разумеется! - ответил пан Круковский, прощаясь с ксендзом.

Однако он был рассержен и бросился прямо в город.

"Вот так новости, - думал он, - о которых между прочим кричит весь город! Однако же заседатель - человек щекотливый, а вот заседательша нет и дочка нет! Впрочем, что говорить! Она ходила гулять с ним, а я с Мадзей. Она писала письма, я посылал букеты, она кольцами, что ли, с ним поменялась, а я сделал предложение Мадзе. Я пренебрегал ею, а он сходил по ней с ума. Нет ничего удивительного, что сердце ее заговорило. В конце концов я сам себя наказал. Надо отложить свадьбу, пусть бедняжка совсем успокоится..."

Пан Людвик до такой степени чувствовал свое превосходство, что даже не ревновал панну Евфемию к Цинадровскому. Тем более что, согласно с требованиями приличий, она отдала предпочтение не Цинадровскому, а ему, Круковскому, и Цинадровский по доброй воле уступил ее ему, Круковскому, понимая, что, кто имел честь боготоворить будущую пани Круковскую, не имеет права жить.

"Очень, очень рассудительный парень! У него было даже то, что можно назвать деликатностью", - думал пан Людвик.

Но как ни оптимистически смотрел пан Круковский на свои отношения с панной Евфемией и панны Евфемии с Цинадровским, все же он чувствовал, что ему чего-то не хватает, что ему надо что-то узнать. Что? - этого он сам не мог понять.

По отдельным полусловечкам, которые долетали до его слуха, пан Людвик догадывался, что майор должен знать больше других, и, позабыв о своей неприязни, снова пошел к старику.

Тот собирался идти играть в шахматы, и они поговорили на крыльце.

- Пан майор, - начал пан Людвик без обиняков. - Я не хочу выспрашивать вас о том, чего вы сами не хотели сказать мне, но... Скажите откровенно, каким показался вам Цинадровский?

- Я мало знал его.

- Ну, а все-таки? Насколько вы успели узнать его...

Майор оттопырил губы.

- Это был гордый хлопец. Глупый, но очень порядочный, очень... Может быть, даже слишком!

Они простились, пан Круковский удовлетворенно вздохнул. Отзыв майора польстил ему самому.

"Невелика птица, - думал он, - жалкий чинуша, к тому же Цинадровский... Кто носит такую фамилию! Но по крайности хоть не подозрительная личность!.. Панна Евфемия, даже рассердясь, обнаружила хороший вкус".

На площади пан Людвик, сам того не желая, столкнулся с Ментлевичем. Он весьма непринужденно поклонился и, обменявшись с Ментлевичем несколькими незначащими словами, спросил:

- Простите, сударь, кем, собственно, был этот пан Цинадровский?

- Но ведь вы знаете: он был почтовым чиновником, получал двадцать рублей в месяц.

- А характер, сударь, характер?

- О, характер у него был крутой, что в конце концов могло быть следствием плохого воспитания, - ответил Ментлевич, поправляя воротничок таким жестом, который означал, что сам-то он прекрасно воспитан.

- Но... был ли он хорошим человеком? - настаивал пан Круковский.

Ментлевич посмотрел на него с удивлением.

- Ах, вы вот о чем? Да он был воплощенной порядочностью и благородством. За друга он бы дал изрубить себя на куски...

Ментлевич восхищался покойным с таким жаром и такой искренностью, что пан Круковский почувствовал странное волнение.

"Да, - думал он, - видно, это был хороший человек. Я не ошибся. Наверно, даже очень хороший... Пожалуй, жалко парня! Любовь и гордость! Благородная кровь! Жалко парня..."

Пан Людвик был доволен. Он понимал, что если панна Евфемия нарушила светские приличия, полюбив какого-то чинушу, то даже в этом поступке обнаружила хороший вкус и возвышенные чувства.

"Надо обладать очень благородной душой, чтобы почувствовать другую благородную душу, несмотря на столько препятствий, возведенных приличиями", - думал пан Людвик.

Итак, он был доволен, да, очень доволен! Он имел право и даже хотел сказать невесте:

"Панна Евфемия, я не настаиваю на том, чтобы ускорить свадьбу, хотя на это намекал доктор Бжозовский..." (Нет, об этом ей нельзя говорить!) "Я не настаиваю, потому что уважаю вашу скорбь... Вы назначите день свадьбы, когда захотите, а уж я сам успокою ваших родителей, мою сестру и даже доктора..." (Нет, об этом ей нельзя говорить!)

Он был доволен и горд. Он гордился не только своей невестой, но и своим соперником.

- Да, - говорил он, потирая руки. - Это не какой-нибудь заурядный чинуша. Это скорее был заколдованный принц! Ну, и уступил ее мне. Все-таки уступил!

В его глазах Цинадровский из почтового чиновника вырос чуть ли не в генерального почт-директора Великобритании, которым может быть только английский лорд.

В тот вечер пан Круковский провожал панну Евфемию домой, к родителям. Ночь была чудная, светила полная луна; не особенно чистые дома Иксинова в лунном сиянии превратились в экзотические виллы, башни костела казались выше.

Пан Людвик таял, нежно сжимая прелестную ручку панны Евфемии; несмотря на это, невеста была в плохом настроении. Жемчужными зубками она терзала батистовый платочек, что, быть может, не отвечало этикету, но было очаровательно.

- Ты, кажется, чем-то расстроена? - мелодическим голосом спросил пан Круковский.

- Я просто зла...

- Догадываюсь: на меня?

- Ты прав.

- Могу я сказать, по какой причине?

- Любопытно?

- Ты осуждаешь меня за то, - шепнул пан Людвик, - что я не умею уважать твою скорбь...

- Скорбь? - спросила она, приостанавливаясь. - О чем? О ком?