Болеслав Прус - Эмансипированные женщины

- Собственно: по ком?

В эту минуту вопреки рассудку, уменью жить и даже вопреки собственной воле панна Евфемия перестала владеть собой. Она побледнела, глаза ее расширились, и, вырвав руку из нежных объятий пана Людвика, она сдавленным голосом спросила:

- По ком скорбь? Уж не думаешь ли ты, что по нем?

- Я полагал...

Панна Евфемия засмеялась, терзая в руках платочек.

- Я? - заговорила она. - Я скорблю о человеке, из-за которого попала на зубок сплетникам, подвергаюсь подозрениям? И за что? За то, что сжалилась над ним, за то, что снизошла до знакомства с ним! Право, не знаю... за то, что играла им...

Опасаясь, что до жениха могли дойти какие-нибудь слухи, панна Евфемия хотела таким образом оправдаться перед ним.

- Играла?.. - повторил пан Круковский неопределенным тоном.

- Ты изменял мне с Мадзей, - шутливо продолжала панна Евфемия, - так что я имела право мстить. Но, клянусь, что бы ни говорили люди, это было самое невинное средство. Клянусь тебе, Людвик!

Они поднялись на крыльцо дома, в густую тень винограда. Панна Евфемия оперлась ручками на плечи жениха и нежно коснулась губами его лба.

- Клянусь тебе, - сказала она, - ты первый мужчина, которого я этим... подарила!

- Иг-ра-ла? - повторил пан Людвик.

- Конечно! Неужели ты допускал что-нибудь другое? Знаешь, я даже готова обидеться!

Пан Людвик осторожно отстранился. Когда на лицо его упал отблеск лунного света, панне Евфемии показалось, что перед нею стоит какой-то чужой мужчина.

- Играла, - шептал он, - и так невинно, что...

- Что?.. Я вижу, до тебя дошла какая-то грязная клевета, - в испуге прервала она жениха.

- Я презираю сплетни! - ответил он. - Речь идет не о клевете, а о смерти человека...

- Ах! - крикнула панна Евфемия, падая на скамью.

Через минуту на ее крик выбежала заседательша в белом шлафроке с шлейфом, а за нею заседатель.

- Фемця, что это зе-еначит? - спросила мать. - Я полагала, де-ерогой Людвик...

Но дорогого Людвика и след простыл. Он стремглав пустился бежать, выбирая места, на которые падала тень от домов.

Когда он примчался домой и вошел в комнату к сестре, больная дама, даже не поднимая к глазам лорнета, в тревоге воскликнула:

- Что с тобой?

Такое у него было дикое выражение лица, и в таком беспорядке была его одежда.

Он выпил воды, сел рядом с сестрой и сказал низким голосом:

- Сестрица, вы должны дать мне денег. Завтра утром я уезжаю...

- Куда? Зачем? А я?

- Куда? Куда хотите, а вы приедете вслед за мной! Уедем отсюда!

- А Фемця?

- Я не хочу Фемци! Знать ее не хочу, слышать о ней не хочу! Эта девушка не только имеет наглость утверждать, что играла, слышите, иг-ра-ла этим несчастным чинушей, но даже не понимает, что она говорит!

Экс-паралитичка щелкнула пальцами, как гренадер.

- Знаешь, - сказала она, - ты правильно делаешь, что не женишься на ней! Вот уже целую неделю я оплакиваю этот брак. Эта девушка не для тебя. Она...

- Слава богу! - с горечью прервал сестру пан Людвик. - Почему же вы раньше не сказали мне об этом?

- Боялась, милый, боялась тебя... С некоторых пор ты стал страшен! Всех вызываешь на поединок, не даешь говорить, хлопаешь дверью...

Они проговорили до рассвета, плача и обнимая друг друга. В четвертом часу утра пан Людвик послал слугу за спешной почтовой каретой, а в пятом часу уехал; сестра нежно простилась с ним, и движения ее были при этом так свободны, как будто она не знала даже самого слова "паралич".

В истории Иксинова отъезд пана Людвика явился венцом целого ряда великих событий.

Надо сознаться, иксиновская интеллигенция правильно оценила положение. Местечковые сплетни утихли, люди стали серьезными. Супруга пана нотариуса, супруга его помощника и особенно заседательша в тот день совсем не выходили из дому. Несравненный женский такт подсказал им, что в такую важную минуту жены должны отойти на задний план и оставить поле деятельности мужьям.

И мужья стали действовать. Прежде всего каждый из них направился в одиночку на почту, чтобы удостовериться, в самом ли деле пан Круковский выехал спешной почтовой каретой и к тому же в пять часов утра? Удостоверившись, что это действительно так, обозрев бричку, которая умчала пана Людвика и почтальона, который отвез его, каждый супруг поворачивал к аптеке.

Это место всем показалось самым подходящим для всестороннего обсуждения вопроса о том, уехал ли пан Круковский по какому-нибудь неожиданному (может быть, денежному?) делу, или уехал вовсе не по делу. А в этом последнем случае: порвал ли с невестой и по какой причине это сделал?

Человек шесть собралось в аптеке, но все хранили молчание, достойное римских сенаторов. Наконец молчание стало настолько тягостным, что сам хозяин почувствовал, что надо сказать хоть несколько слов.

- Прошу прощенья, - начал он, - одно несомненно...

- Что Круковский уехал, - закончил нотариус.

- Это само собой... Несомненно же то, что Иксинов становится большим городом. Минуточку внимания, милостивые государи: скандал на концерте, разрыв между паном Круковским и панной Бжеской, предложение, которое пан Круковский сделал нашей милейшей панне Евфемии, самоубийство Цинадровского и... сегодняшний отъезд...

Аптекарь перевел дух.

- Милостивые государи, это уже не Иксинов, - продолжал он, - это уже почти Варшава. Только в Варшаве, что ни день, кто-нибудь дает концерт, что ни день, кто-нибудь кончает жизнь самоубийством...

- Что ни день, кто-нибудь уезжает, - почтительно вставил нотариус.

Аптекарь смешался. К счастью, показалась хозяйка и пригласила гостей закусить.

К каким выводам пришли мужья во время закуски, об этом не дознался даже пан провизор. Он догадался только, что все, вероятно, сожалели о том, что почтенное семейство заседателя оказалось в таком щекотливом положении. Ведь все они были друзьями заседателя, и, когда выходили из квартиры аптекаря, мины у них были неопределенные, как у людей, которые не нашли причины утешиться, но и не хотят обнаружить своей печали.

Глава двадцатая

Счастливые дни

По странному стечению обстоятельств в то самое время, когда в семействе заседателя началась полоса несчастий, в доме доктора Бжеского случилось несколько приятных неожиданностей, особенно для Мадзи.

Пан Эфоский, у которого лежали деньги Мадзи, по первой же просьбе докторши привез триста рублей. Эту сумму пани Бжеская была должна сестре пана Круковского, а поскольку Мадзя отвергла пана Людвика и отношения между двумя семействами были порваны, докторша тотчас отнесла деньги больной даме.

Экс-паралитичка приняла пани Бжескую любезно, но церемонно, и триста рублей взяла. Однако на следующий же день она лично сделала визит доктору Бжескому и горячо поблагодарила его за заботу об ее здоровье.