Болеслав Прус - Эмансипированные женщины

- Ты не отвезешь меня, Казик? - спросила мать.

- Как прикажете, мама... Правда, я договорился с графом...

- Раз договорился, что ж, ступай, - прошептала пани Ляттер, еще сильнее опираясь на руку Мадзи.

Пан Романович, который смотрел сбоку на пани Ляттер, вежливо, но сухо поклонился и со вздохом ушел. В душе Мадзи пробудилось сомнение, об Эленке он вздыхает или, может, ему жаль потерянных уроков у пани Ляттер по десять злотых за час. Однако она тут же сказала себе, что глупо и некрасиво подозревать пана Романовича, и успокоилась.

Когда они возвращались домой, пани Ляттер опустила окно и раза два высунулась из кареты, точно ей не хватало воздуха, потом она торопливо и оживленно заговорила:

- Ничего, пусть девочка рассеется. Ты ведь знаешь, Мадзя, она никуда не выезжала, а сегодня и женщина должна повидать свет. В путешествии жизнь течет быстрее; наблюдая людей, путник узнает ей цену. Как приятно отдохнуть в постели после бессонной ночи в вагоне и как в гостинице путник тоскует по дому! Ему хочется вернуться раньше, чем он думал перед отъездом...

Последние слова она произнесла со смехом. Но всякий раз, когда в глубь кареты падал свет от фонаря, мимо которого они проезжали, Мадзя замечала на лице пани Ляттер выражение горечи, которое не вязалось ни со смехом, ни с многоречивостью.

- Я очень довольна, - продолжала пани Ляттер, - что ты возвращаешься со мной. Присутствие хорошего человека приносит облегчение, а ты хорошая девочка... Если бы у меня могла быть еще одна дочь, я бы хотела, чтобы это была ты...

Мадзя молча жалась в угол кареты, чувствуя, что ужасно краснеет. И за что ее хвалит пани Ляттер, глупую и скверную, ведь она принимает от подруг золотые часы в подарок и не любит Элены!

- Ты, Мадзя, любишь своих родителей? - спросила вдруг пани Ляттер.

- Ах, сударыня! - прошептала Мадзя, не зная, что сказать.

- Ведь ты уже семь лет не живешь у них.

- Но как бы мне хотелось жить дома! - прервала ее Мадзя. - Сейчас я даже на праздники не люблю ездить, потому что всякий раз, когда приходится возвращаться в Варшаву, мне кажется, что я умру от горя. А ведь у вас мне очень хорошо.

- Ты плачешь, уезжая из дому? - с беспокойством спросила пани Ляттер.

Мадзя поняла, в чем дело.

- Я плачу, - сказала она, - но это потому, что я рева. А если бы я была умной, так чего же тут плакать? Теперь я бы, наверно, не заплакала.

- И ты по-прежнему любишь родителей, хотя так редко видишь их?

- Ах, сударыня, я еще больше люблю их. По-настоящему я поняла, что значат для меня родители, только тогда, когда меня отвезли в пансион и я не смогла видеть их каждый день.

- Мать ласкала тебя?

- Как вам сказать? А потом разве ребенок любит только за ласку? Моя мама не ласкает нас так, как вы Эленку, - дипломатично говорила Мадзя. - А ведь она не работает, как вы. Но когда я вспомню, как мама готовила для нас обед, как с утра давала нам булочки с молоком, как по целым дням шила да штопала наши платьица... Нет, она не могла нанять для нас учителей и гувернанток; но мы любим ее и за то, что она сама научила нас читать. По вечерам мы усаживались подле нее: Здислав на стуле, я на скамеечке, Зося на коврике. Это был простенький коврик, мама сшила его из лоскутков. Так вот, по вечерам мама рассказывала нам обо всем, учила нас священному писанию и истории. Мало чему мы научились, мама не была настоящей учительницей, и все же мы никогда этого не забудем. Наконец она сама смотрела, хорошо ли постланы наши постельки, становилась с нами на колени, чтобы прочесть молитву, а потом, укрывая и целуя нас, говорила: "Спите спокойно, шалуны!" Я ведь была так же шаловлива, как Здись, даже по деревьям лазала. Однажды упала... Ну а Зося, та совсем другая, ах, какая она милая девочка!

Мадзя вдруг смолкла, бросив взгляд на пани Ляттер, которая шептала, закрыв руками лицо:

- Боже! Боже!

"Разве я что-нибудь не то сказала? - в испуге подумала Мадзя. - Ах, я ужасно..."

Карета подкатила к дому. Когда Мадзя, поднимаясь по освещенной лестнице, посмотрела на пани Ляттер, ей показалось, что лицо у начальницы словно изваянное, таким оно было холодным и безразличным. Только глаза казались больше, чем обыкновенно.

"Наверно, я сказала ужасную глупость... Ах, какая я скверная!" говорила про себя Мадзя.

Глава одиннадцатая

Снова скандал

На следующий день пани Ляттер вызвала к себе Мадзю.

- Панна Магдалена, - сказала она, - приведите сюда Зосю Вентцель и сами приходите с нею.

- Хорошо, пани начальница, - ответила Мадзя, и сердце забилось у нее от страха. Плохо дело, если пани Ляттер называет ее панной Магдаленой и лицо у нее строгое, как тогда, когда она делает выговоры воспитанницам.

"Конечно, дело тут в Зосе", - подумала Мадзя, вспомнив, что, когда пани Ляттер делает замечание учительнице, выражение лица у нее другое. Тоже не очень приятное, но другое.

Когда Мадзя, не сказав ничего о своих опасениях, передала Зосе, что начальница велела ей явиться, та отнеслась к этому равнодушно.

- Понятно, - сказала она, пожав плечами. - Это он на меня нажаловался.

- Кто? Пан Казимеж? - воскликнула Мадзя.

- Конечно. Догадался, что я его презираю, и теперь мстит мне. Они все такие; мне панна Говард постоянно твердит об этом.

На лестнице мимо них прошла панна Иоанна, бросив на Зосю ядовитый взгляд.

- Вот видите! - всплеснув руками, воскликнула Зося. - Ну, не говорила ли я вам, что это дело рук этой ведьмы?

- Зося, ты только что говорила, что во всем виноват пан Казимеж.

- Говорила о нем, а думала о ней.

Когда они постучались к пани Ляттер, внизу раздался шум: это младшие классы возвращались с панной Говард с прогулки. Мадзя заметила мимоходом, что Зося бледнеет и украдкой крестится.

- Не бойся, все обойдется, - прошептала Мадзя, чувствуя, что ее самое тоже берет страх.

Молча, не глядя друг на друга, они минут десять ждали в кабинете начальницы. Наконец пани Ляттер вышла. Она плотно притворила за собою дверь, протянула Мадзе руку, а на Зосю, которая сделала изящный реверанс, даже не взглянула, сделав вид, что совсем ее не замечает. Затем пани Ляттер села за письменный стол, указала Мадзе на диванчик и начала шарить в ящиках стола. Однако ни в правом, ни в среднем, ни в левом нижнем ящике, видимо, не оказалось нужной вещи; задвинув ящики, пани Ляттер взяла со стола несколько листов почтовой бумаги, исписанных мелким почерком, и спросила:

- Что это такое?

Бледная Зося вспыхнула и снова побледнела.

- Что это значит? - повторила пани Ляттер, холодно глядя на Зосю.

- Это... это о "Небожественной комедии" Красинского.

- Вижу. Догадываюсь, что "единственная" и "любимая" это и есть "Небожественная комедия"; но кто же он, "верный до гроба"? Надо полагать, не Красинский, тогда кто же?