Болеслав Прус - Эмансипированные женщины

Затем она велела позапирать двери, чтобы не залетали мухи, и для защиты от зноя опустить шторы; в комнатах стало душно, и она велела брату освежать воздух одеколоном.

Когда Мадзя вошла в гостиную, она услышала тихое шипенье и увидела пана Людвика, который, сидя с моноклем в глазу напротив обложенной подушками сестры, с выражением обреченности во всей фигуре, нажимал на пульверизатор и освежал воздух.

- Потише, Люцусь, - говорила экс-паралитичка. - Полегче, полегче! Ах, это ты, Мадзя? Не правда ли, какой ужасный день? Мама здорова? Папа здоров? Счастливые! Я уверена, что, если не станет прохладней, мне не дожить до восхода солнца.

- Что вы, сестрица! - прервал ее пан Людвик, по-прежнему орудуя пульверизатором.

- Не прерывай меня, Люцусь!.. Умру, и никто обо мне не пожалеет! Никто! Напротив, все обрадуются... Но что с тобой, Мадзя? Ты какая-то взволнованная!

- Я быстро бежала, сударыня.

- Мне кажется, ты чем-то встревожена. Уж не случилось ли чего, а вы от меня скрываете? - воскликнула больная.

- Нет, сударыня, это, наверно, от жары.

- Да, да, от жары! Люцусь, обрызгай Мадзю!

Послушный пан Людвик поправил моноколь в глазу и направил на Мадзю такую сильную струю одеколона, что сестра его закричала:

- Потише, Люцусь! Довольно! Теперь немного меня.

У экс-паралитички в эту минуту был приступ словоизвержения. Как корабль, который, выплывая в открытое море, развертывает парус за парусом, так больная дама из прошлого, настоящего, будущего и вероятного извлекала все новые и новые истории. Пан Людвик боялся, что упадет в обморок, Мадзя опасалась, как бы с дамой не случился удар.

Девушка сгорала от нетерпения. Она пришла сюда поговорить с паном Круковским о концерте, а меж тем его сестра, проговорив полчаса, казалось, только расправила крылья, как орел, который тяжело поднимается среди утесов и, только увидев под собой их вершины, взмывает кверху.

"Надо как-то дать понять, что у меня к нему дело", - подумала Мадзя. Вспомнив из рассказов о магнетизме, что взглядом можно внушить другому лицу свою мысль, она стала быстро поглядывать на пана Круковского.

Пан Людвик заметил молниеносные взгляды Мадзи. Сперва он решил, что это от жары и, сладко улыбнувшись, с непередаваемой грацией направил на Мадзю новую струю из пульверизатора. Но когда щечки Мадзи покрылись ярким румянцем, когда серые глаза ее запылали, а влажные полураскрытые губы стали совсем карминовыми, пан Круковский сам вспыхнул и скромно опустил глаза.

"Какая страсть!" - подумал он. Ему вспомнились всякие дамы, которые были к нему неравнодушны, и он почувствовал, что Мадзя переживает одну из таких минут, после которых обычно следует признанье.

"Нет, я не могу допустить, чтобы она объяснилась мне!" - сказал он про себя и решил бросить на Мадзю один из тех взглядов, которые выражают успокоение, надежду, взаимность, словом совершенную гармонию душ.

Итак, он бросил такой взгляд. Но кто опишет его изумление, когда он увидел, что Мадзя подмигивает ему и делает глазами какие-то знаки.

Пан Круковский так любил Мадзю, что в первую минуту ему стало неприятно.

"Зачем она это делает?" - подумал он.

Но взгляды ее были такими пылкими, а на лице рисовалось такое страстное нетерпение, что пан Круковский ощутил в сердце необычайное волнение.

"Боже! - в страхе подумал он. - Выдержу ли я!"

Он понял, что не выдержит, и в ту же минуту им овладело то безумие отчаяния, которое в последнюю минуту овладевает, наверно, самоубийцами.

"Будь что будет!" - сказал он себе и поднялся, готовый на все.

- Панна Магдалена, - сказал он, - не пройтись ли нам по саду?

- Ах, с удовольствием! - радостно воскликнула она.

"Я должен объясниться, - подумал пан Людвик. - Выхода нет".

- В сад, в такую ужасную жару? - вознегодовала экс-паралитичка, которая вынуждена была прервать необыкновенно интересный рассказ.

- Мы, сестрица, пройдемся с панной Магдаленой, я вижу, ей совсем нехорошо... Здесь жарко и душно, - ответил пан Людвик таким решительным тоном, что больная дама умолкла, как овечка.

- Подождите, возьмите меня с собой! - сказала она с нежным упреком в голосе.

- Я пришлю кого-нибудь, и вас привезут к нам. Валентова! - крикнул он с крыльца. - Ступайте к пани...

Не успели они войти в сад, как Мадзя схватила пана Круковского за руку и прошептала:

- Знаете, я думала, что умру!

- Сокровище! - воскликнул пан Круковский, сжимая ей руку.

"Концерт будет!" - подумала Мадзя, а вслух прибавила:

- Мне казалось, что я никогда уже не смогу поговорить с вами. Никогда!

- Нужно ли это? - прошептал в свою очередь пан Людвик. - Я все уже знаю...

- Как, вы все уже знаете? Кто вам сказал?

- Ваши глаза, панна Магдалена! Ах, эти глаза!..

Мадзя вырвала у него руку и, остановившись на дорожке, всплеснула руками.

- Вот так история! - воскликнула она в неподдельном изумлении. - Даю слово, сударь, я все время думала: догадается он или нет, что я хочу ему сказать? Так вы, может, знаете и о том, как их зовут?

- Кого? - воскликнул пан Людвик, разводя руками.

- Ну, тех, кто должен дать концерт: Стеллу и Сатаниелло. Его зовут Сатаниелло, и он, конечно же, будет играть на виолончели, потому что пан Ментлевич ее выкупит...

- О чем вы говорите, панна Магдалена? - спросил пан Круковский. У него было такое чувство, точно он на полном бегу вдруг ослеп.

"Что со мной?" - подумал он, потирая лоб.

- Я говорю о концерте, - ответила Мадзя.

- О каком концерте?

- Так вы ничего не знаете! - воскликнула Мадзя. - Зачем же вы говорите, что знаете?

И она сызнова начала бессвязно рассказывать о концерте, о Стелле, о трапезной, даже о Ментлевиче, который так добр и так мил, что взялся все устроить.

- Но весь концерт будет испорчен, - закончила она наконец, - если вы, дорогой пан Людвик, нам не поможете! Вы такой благородный человек... Я сперва хотела к вам пойти, потому что знаю, что вы лучше всех поймете, в каком положении эти бедняки... Знаете, им нечего есть! Ведь вы поможете, правда, пан Людвик? Вы сделаете это? Вы должны это сделать!

И она так сжимала ему руку, так заглядывала ему в глаза, чуть не бросалась на шею, что на мгновение у пана Круковского мелькнула мысль: схватить ее и бежать на край света, а там - хоть смерть...

- Вы сделаете это, пан Людвик, сделаете? - спрашивала Мадзя сладким голосом, в котором звучала такая мольба и такая тревога, что пан Людвик совсем ошалел.

- Я все сделаю! - сказал он. - Вы же знаете, я исполню все ваши желания...

- Ах, как это хорошо, какой вы благородный человек, какой милый!

"Милый!.." Это слово, которое Мадзя уже употребила один раз, говоря о Ментлевиче, поразило пана Круковского в самое сердце. По счастью, он вспомнил, что она произнесла его другим тоном, что он, пан Людвик Круковский, может придать этому слову иное значение.