Болеслав Прус - Форпост

- Ну, ставьте-ка водку, - закричала она, споткнувшись о порог, - а уж я вам кой-чего расскажу.

Слимак собирался молотить, но после такого вступления сел у печки и велел подать старухе водки, зная, что бабка не бросает слов на ветер.

Она выпила большую чарку, топнула ногой и крякнула: "Ух-ха!.." Потом утерла рот и начала рассказывать:

- Слыхали, что пан продает имение: леса, поля - все? Может, только оставит себе дом да сад...

Слимаку на ум пришел его луг, и он весь похолодел. Но коротко ответил:

- Басни!

- Басни?.. - повторила старуха, стараясь подавить икоту. - А я вам скажу, что не басни это, а истинная правда. И еще вам скажу, что нынче мужики, главные наши богатей, сговариваются с Иоселем и с Гжибом купить имение у помещика... Как есть, все имение, провались я на этом месте!..

- Как же это они сговариваются без нас? - сердито спросила Слимакова.

- А вас они не хотят принимать. Говорят, что и так вы будете у самой дороги и что вы уже успели на ней подработать и обидеть других...

Старуха выпила еще чарку и хотела продолжать, но водка ударила ей в голову. Она только крякнула: "Ух-ха!" - и потащила Слимака плясать, однако силы сразу ее покинули. Как подкошенный стебель, она повисла на руке мужика; тот вынес ее в сени и едва уложил в углу на подстилке, как бабка захрапела, до того ее разморило.

Следующие полдня Слимак потихоньку советовался с женой, что делать в такой оказии. К вечеру он надел новый овчинный полушубок и отправился в корчму на разведки.

Пока он шел, на дворе стемнело, и в корчме зажгли огонь. Отворив дверь, Слимак увидел за столом Гжиба и Лукасяка. При свете сальной свечи мужики в тяжелой зимней одежде походили на огромные камни, какие дремлют кое-где в полях, охраняя межи. За стойкой сидел Иосель в грязной полосатой фуфайке. У него был острый нос, острая бородка, острые кончики пейсов, острые локти, даже во взгляде было что-то колючее.

- Слава Иисусу Христу! - поздоровался Слимак.

- Вовек! - небрежно ответил Иосель.

Гжиб и Лукасяк, сидевшие, развалясь, за столом, только кивнули ему головой.

- Что нынче пьют хозяева? - спросил Слимак.

- Чай, - ответил шинкарь.

- Дай-ка и мне. Да черного, как смола, и побольше араку.

- Вы пришли сюда чай пить? - насмешливо спросил Иосель.

- Не за чаем я пришел, а разузнать...

- О том, что вам наговорила Собесская, - проворчал шинкарь.

Слимак уселся подле Гжиба и повернулся к нему.

- Вы что, имение надумали покупать у пана?

Мужики взглянули на Иоселя, он усмехнулся. Наконец ответил Лукасяк:

- Э-э... Так, толкуем от нечего делать!.. Да и у кого в деревне найдутся деньги на такое дело?

- Вы двое могли бы купить, - заметил Слимак, - вы да Гжиб.

- Может, и могли бы, - подхватил Гжиб, - да для себя и для своих деревенских.

- Ну, а я что же? - спросил Слимак.

- Вы нас не пускали в свои дела, так не суйтесь в наши.

- Не ваше это дело, а общее.

- Именно мое! - горячился Гжиб.

- Такое же, как и мое.

- Именно не такое... - настаивал на своем старик, стуча кулаком. - Не понравится мне кто, не приму его в долю - и баста!..

Шинкарь усмехнулся.

Лукасяк, заметив, что Слимак бледнеет от бешенства, взял Гжиба за руку.

- Пошли, кум, домой, - сказал он. - Чего ругаться, когда и дело-то еще неверное? Пошли, кум.

Гжиб взглянул на Иоселя и поднялся с лавки.

- Стало быть, без меня хотите покупать? - снова спросил Слимак.

- Цыплят-то вы летом скупали без нас, - ответил Гжиб.

Оба пожали руку Иоселю и вышли из корчмы, не простясь со Слимаком.

Шинкарь посмотрел им вслед, продолжая усмехаться.

Когда скрип шагов по снегу затих, он повернулся к Слимаку.

- Ну, хозяин, видите, как нехорошо у евреев хлеб отбивать? Из-за вас я потерял рублей пятьдесят, а вы и всего-то заработали двадцать пять, зато вражды себе нажили в деревне на целую сотню.

- И они без меня купят землю у пана? - спросил Слимак.

- А почему бы им не купить без вас? Какое им дело, что вы на этом потеряете, если им будет хорошо?

Мужик покачал головой.

- Ну-ну! - прошептал он.

- Я, верно, мог бы помирить вас с деревней, - продолжал Иосель, - но зачем мне это? Один раз вы уже меня обидели, а сердце у вас никогда ко мне не лежало.

- И не помиришь? - спросил Слимак.

- Помирить я могу, но у меня есть свои условия.

- Ну?..

- Во первых, вы отдадите мне те пятьдесят рублей, которые я летом из-за вас потерял, а потом... построите на своей земле хату и сдадите ее моему шурину.

- А что он там будет делать?

- Он будет держать лошадей и будет ездить на железную дорогу.

- А мне что делать с моими лошадьми?

- А у вас останется ваша земля.

Мужик поднялся с лавки.

- Нет уж, не надо мне чаю, - сказал он.

- А я и в доме его не держу, - пренебрежительно ответил шинкарь.

- Не дам я вам эти пятьдесят рублей и хату для шурина вашего не стану строить.

- Ну-ну, как хотите, - ответил Иосель.

Слимак вышел из корчмы, хлопнув дверью. Иосель повернул ему вслед свой острый нос и острую бородку, меланхолически усмехнувшись. В ночной темноте Слимак сперва наткнулся на господского батрака с тяжелым мешком ржи на спине, потом заметил девку-работницу, которая кралась между плетней, пряча под тулупом гуся, а Иосель все продолжал усмехаться. Он усмехался, отдавая батраку два злотых за рожь вместе с мешком; усмехался, покупая у девки гуся за бутылку прокисшего пива; усмехался, слушая мужиков, совещавшихся насчет покупки имения; усмехался, когда платил старому Гжибу два рубля в месяц со ста, и усмехался, когда брал у молодого Гжиба два рубля в месяц с десяти.

Усмешка казалась неотделимой от его острого лица, как грязная полосатая фуфайка от его тела.

В хате Слимака уже погас огонь в печке и давно спали дети, когда он, вернувшись из корчмы, стал впотьмах раздеваться.

- Ну что? - спросила его жена.

- Это все Иоселевы проделки, - ответил мужик. - Он ими вертит, как хочет.

- И не примут тебя в долю?

- Они-то нет, да я пойду к самому помещику.

- Завтра пойдешь?

- Завтра. Не то пропадет у меня луг. А без него - что мне, горемычному, делать?.. - вздохнул мужик.

Пришло завтра, пришло и послезавтра, пролетела целая неделя, а Слимак все еще не собрался в имение. Один день он говорил, что ему надо молотить рожь на продажу; другой - что в такой мороз носа не высунешь на улицу; потом - что он надорвался и нутро у него ноет. На самом же деле он и не молотил и не надорвался, но что-то удерживало его дома. То, что мужики называют робостью, шляхта - ленью, а ученые люди - отсутствием воли.

В эти дни он мало ел, ничего не делал, на всех сердился и, вздыхая, бродил по всему хутору. Чаще всего он останавливался у покрытой снегом лужайки и думал; в нем происходила борьба. Рассудок говорил ему, что надо идти в имение и так или иначе покончить с этим делом, а какая-то другая сила наполняла его душу тревогой и сковывала ноги или нашептывала на ухо: "Не спеши, погоди еще денек, все само собой образуется..."