Болеслав Прус - Форпост

- Юзек, ты чего не идешь к пану? - кричала жена. - Все равно ведь придется пойти и потолковать.

- А ну, как он не продаст мне луг; что тогда?.. - отвечал мужик.

Так он и не мог ни на что решиться, пока однажды вечером Собесская не дала ему знать, что депутаты от деревни были днем у помещика с просьбой продать им имение.

Собесскую совсем одолела ломота в костях, и она попросила у Слимаковой наперсточек водки. Чарка сразу развязала ей язык...

- Дело, видите, вот как было. Пошел Гжиб, да Лукасяк пошел, да Ожеховский, разоделись, словно к святой евхаристии. Пан зазвал их в контору, а Гжиб только откашлялся и давай чесать прямо с порога: "Слыхали мы, говорит, ваша милость, что хотите вы продать свое поместье. Конечно, продать свое добро каждый имеет полное право, равно как и всякий может купить, только бы заплатил как следует. Но, как там ни говори, не годится, чтобы земля, которой испокон веков владели ваши деды-прадеды и которую мы своим мужицким трудом пахали да засевали, не годится, чтобы этакое дело перешло в чужие руки. Стало быть, продайте, ваша милость, имение нам, своим мужикам и соседям, и не смотрите вы на чужих людей, которые землю вашу святую не уважат". Уж так-то хорошо говорил, да чуть ли не целый час, - продолжала Собесская, - ну, точно ксендз с амвона. У Лукасяка так даже поясницу свело, и все, как есть, ревмя ревели. А потом мужики - давай в ноги кланяться пану, а пан - давай обнимать их за шею...

- И что же, покупают?.. - потеряв терпение, перебил ее Слимак.

- Чего ж не покупать?.. Покупают... - протянула бабка. - Только малость в цене не сошлись: пан хочет сто рублей за морг, а мужики-то дают пятьдесят. Но, скажу я вам, так они плакали да целовались, так говорили, чтоб стоять заодно мужику и пану, что богатей наши, наверное, прибавят рубликов по десять, а остальное пан им уступит. Иосель говорит, чтобы по десятке накинули, не больше, да не спеша, тогда, конечно, сторгуют... А умный, холера его возьми, этот Иосель... За эти две недели, что мужики сговариваются в корчме, у него такие барыши, будто сама богородица у нас в деревне объявилась... Ох, царица небесная, чудотворная...

- А против меня он бунтует мужиков? - спросил Слимак.

- Бунтовать не бунтует, - отвечала старуха, - только иной раз ввернет словечко, что, дескать, вы уже не крестьянин, а вроде как купец. Мужики на вас взъелись похуже, чем он. Все забыть не могут, как вы курят у них покупали по злотому, а землемерам продавали по два...

После этих известий Слимак на другое утро отправился в имение и в полдень с кислым видом вернулся домой.

- Ну что? - спросила жена.

- Ну сходил; потом расскажу, дай-ка поесть.

Он разделся и, усевшись за миску щей, начал рассказывать.

- Вошел это я в ворота, смотрю: по одну сторону дома все окна настежь. В такую-то стужу!.. Слышь, Ягна?.. Ну, думаю, может, помер кто, не приведи бог? Заглянул, а тут, в самой большой горнице (в той, где белые столбы, громадная такая, как костел), ездит по полу лакей, - Матеуш его звать. Без сюртука, в фартуке, щеткой подпирается да так и катит, как ребятишки на льду. "Слава Иисусу Христу, - говорю я ему. - Что это вы делаете, Матеуш?" "Во веки веков, отвечает. Видите, пол натираю. Нынче гостей ожидаем, танцы будут". - "А пан, говорю, не вставал еще?" - "Эх, говорит, встать-то встал, да сейчас он с портным плащ примеряет. Пан-то для танцев рядится краковянином, а пани - цыганкой". - "А я, говорю, хотел пана просить, чтобы он мне луг продал". А Maтеуш, стало быть лакей этот, говорит: "Глупые ваши слова, Слимак! Станет с вами пан толковать про луг, когда у него голова забита краковянином". И опять как пошел ездить, так у меня в глазах и зарябило! Отошел я от окна и малость постоял возле кухни. Слышу шум, гам, огонь пылает, как в кузне, масло так и трещит. Вдруг, смотрю, вылетает из кухни Игнаций Кэмпяж, - поваренком он в доме, - но до того беднягу раскровянило, словно кто топором его тяпнул. "Игнаций, кричу, бог с тобой, кто это из тебя краску пустил?" - "Это, говорит, не из меня. Просто повар съездил мне по морде битой уткой, вот меня и вымазало". - "Слава всевышнему, говорю, что сок не из тебя вышел, а ты вот что скажи: как бы мне поймать пана?" Он и говорит: "Подождите здесь. Только что, говорит, привезли козулю, так пан, верно, выйдет посмотреть на нее". Игнаций побежал к колодцу, а я жду, жду, все кости у меня разломило, а я все жду.

- Ну, а пана ты видел? - в нетерпении прервала его жена.

- Еще бы не видел!

- И говорил с ним?

- А то как же?

- О чем же вы говорили?

- Гм... ну, я говорю: "Прошу вашей милости насчет лужка". А он мне тихо: "Ах... оставь ты меня в покое с делами, не до того мне сейчас".

- Только и всего? - спросила баба.

Слимак развел руками.

- Схожу туда завтра или послезавтра, как отоспятся после танцев.

В это время Мацек Овчаж ехал на санях в лес за дровами. Он вез топор, лукошко с убогой снедью и дочку дурочки Зоськи. Мать, покинув ребенка осенью, по нынешний день не справлялась о нем, и Овчаж выхаживал сиротку. Он кормил девочку, укладывал в конюшне спать и держал при себе, где бы ни работал, боясь хоть на минуту оставить ее без присмотра.

Девочка была хилая, почти не двигалась и даже не кричала. Слимаки и особенно Собесская предсказывали, что она скоро умрет.

- Недели не проживет.

- Завтра помрет.

- Ого! Найденка-то кончилась.

Так говорили о ней в хате. Но девочка прожила неделю, не померла и назавтра и даже, когда ее раз уже все сочли покойницей, снова открыла блеклые глазки.

Мацек, слушая эти предсказания, только отмахивался и приговаривал: "Выживет, ничего с ней не сделается..."

Каждую ночь он тайком давал ей сосать коровье вымя, а днем никогда с ней не разлучался.

- Охота тебе, Мацек, возиться с такой дохлятиной! - не раз повторяла Слимакова. - Ты ей что хочешь говори, хоть молитвы читай, ничего она не смыслит, уж больно глупа. Сроду я такой дурехи не видывала...

- Ну нет!.. - отвечал батрак. - Про себя она все понимает, только не умеет сказать. А вот станет говорить, самых умных за пояс заткнет!

И возил ли он на поле навоз, молотил ли, веял или чинил свои лохмотья, девочка всегда была с ним. Он рассказывал ей о своей работе, поил из бутылочки молоком и убаюкивал, фальшиво напевая песенку о сиротке:

Шла она лесами,

Затравили псами...

Сегодня Мацек повез ее в лес. Он закутал девочку в остатки старого тулупа, поверх обмотал рядном, привязал к передку саней и поехал - то с горы, то в гору, а то и оврагом; такая уж горбатая была тут местность. Вдруг они выехали на равнину прямо против солнца, и косые лучи его, отражаясь в безбрежной глади снегов, ударили им в глаза ярким блеском.

Девочка заплакала. Овчаж повернул ее на бочок и принялся читать наставления:

- Вот видишь, я тебе говорил: закрывай глаза. Ни один человек на свете, будь он хоть сам епископ, не может смотреть на солнце, ибо это фонарь господень. Каждый день до свету Иисус Христос берет его в руки и обходит все свое хозяйство на земле. Зимой, когда донимает мороз, он выбирает путь покороче и дольше спит по ночам. Зато уж летом встает в четыре и целый день до восьми вечера смотрит, где что делается на свете. Так и человек должен трудиться - от зари до зари. Ну, тебе-то можно еще поспать и днем; все равно от тебя немного проку, хоть бы ты и не спала. Нно-о!.. Нно-о!..