Болеслав Прус - Кукла

Пристав все дожидается на лестнице, как вдруг подлетает к нему Марушевич. "Любезный! - кричит. - Поглядите-ка, что они вытворяют!.." Пристав выбегает во двор и видит следующую сцену.

Окно в четвертом этаже раскрыто настежь (в феврале-то месяце), а из окна летят во двор тюфяки, одеяла, книжки, черепа и все прочее. Немного погодя спускается на веревке сундук, а за ним - кровать.

"Ну, что же вы молчите?" - кричит Марушевич. "Надо составить протокол, - говорит пристав. - Хотя... они ведь съезжают с квартиры, так, может, не стоит им препятствовать?"

Вдруг - новый фортель. В раскрытом окне четвертого этажа появляется стул, на стуле Паткевич, два молодчика толкают его - и... Паткевич мой вместе со стулом едет на веревках вниз!.. Тут уж пристав схватился за сердце, а один из полицейских перекрестился.

"Свернет себе шею! - переговариваются бабы. - Иисусе, Мария! Спасите его душу!.." Слабонервный Марушевич убегает к пани Кшешовской, а тем временем стульчик с Паткевичем задерживается у третьего этажа, как раз перед окном баронессы.

"Прекратите же, господа, эти шутки!" - кричит пристав товарищам Паткевича.

"Легко сказать, а у нас веревка оборвалась..." - отвечают они.

"Спасайся, Паткевич!" - кричит сверху Малесский. Во дворе суматоха. Бабы (а из них не одна волновалась за здоровье Паткевича) поднимают вой, полицейские столбенеют, а пристав совсем теряет голову.

"Станьте на карниз! Стучите в окно!" - кричит он Паткевичу.

Моему Паткевичу незачем было это повторять дважды. Он так начал стучаться к баронессе в окно, что сам Марушевич не только форточку открыл, но даже собственноручно втащил парня в комнату.

Баронесса и та растревожилась и говорит Паткевичу:

"Господи боже мой! И зачем вы такие фокусы выкидываете?"

"Иначе я не имел бы удовольствия попрощаться с вами, уважаемая", отвечает Паткевич и показывает ей такого покойничка, что женщина валится на пол и кричит:

"Некому за меня заступиться!.. Нет уже мужчин!.. Мужчину!.. Мужчину!.."

Она орала так, что было слышно во дворе, а пристав - тот так даже превратно истолковал ее вопли и сказал полицейским:

"Вот ведь какой недуг одолел бедную женщину! Да и что тут мудреного, если она уже два года живет врозь с мужем".

Паткевич, будучи медиком, пощупал пульс у баронессы, велел дать ей валериановых капель и преспокойно удалился. Между тем слесарь принялся отбивать английский замок. Когда он закончил работу, порядком искромсав дверь, Малесский вдруг вспомнил, что оба ключа - и от простого и от английского замка - лежат у него в кармане.

Не успела баронесса прийти в себя, как пресловутый адвокат принялся ее подзуживать, чтобы она подала в суд на Паткевича и Малесского. Но ей уже так осточертело судиться, что, обругав своего советчика, она только поклялась отныне не пускать в дом ни одного студента, хоть бы квартира век пустовала.

Потом, как мне рассказывали, она, громко плача, стала просить Марушевича, чтобы он уговорил барона извиниться перед нею и переехать домой.

"Я знаю, - рыдала она, - у него уже нет ни гроша, за квартиру он не платит и даже столуется в долг вместе со своим лакеем. Но я все забуду и заплачу все его долги, лишь бы он обратился на путь истинный и вернулся домой. Без мужчины мне не справиться с таким домом... еще год - и я умру тут одна..."

- Во всем этом я вижу кару божию, - закончил Вирский, сдувая пепел с сигары. - А орудием сей кары будет барон...

- Ну, а вторая история? - спросил я.

- Вторая короче, но зато любопытнее. Представьте себе, баронесса, сама баронесса Кшешовская, вчера нанесла визит пани Ставской...

- Ох, черт! плохо дело... - испугался я.

- Совсем нет, - возразил Вирский. - Баронесса пришла к пани Ставской, закатила истерику и со слезами, чуть не на коленях, стала молить обеих дам, чтобы они простили ей этот процесс из-за куклы, иначе, мол, она не найдет себе покоя до конца своих дней...

- И они ее простили?

- Не только простили, но и расцеловались с ней и даже обещали испросить для нее прощения у Вокульского, о котором баронесса отзывалась с величайшей похвалой...

- Черт побери! - вскричал я. - Зачем же они с нею говорили о Вокульском? Ох, быть беде!

- Помилуйте, что вы! - успокаивал меня Вирский. - Женщина раскаялась, жалеет о своих грехах и, несомненно, исправится.

Он отправился домой, потому что было уже за полночь. Я его не задерживал, раздосадованный тем, что он поверил в искренность баронессы. Ну, да, впрочем, кто ее знает, может, она и в самом деле вступила на стезю добродетели!

Post scriptum. Я так был уверен, что Мак-Магону удастся совершить переворот в пользу юного Наполеона, и вдруг узнаю, что Мак-Магона лишили власти, президентом республики провозглашен гражданин Греви, а юный Наполеон поехал воевать куда-то в Наталь, в Африку.

Делать нечего, пусть мальчик учится воевать. Не пройдет и полугода, как он вернется, увенчанный славой, и тогда французы сами призовут его к себе, а мы тем временем поженим Стаха с пани Эленой.

Надо сказать, что уж если я берусь за что-нибудь, то по-меттерниховски, и кто-кто, а я понимаю естественный ход событий.

Итак, да здравствует Франция с Бонапартами и Вокульский с пани Эленой!.."

Глава десятая

Дамы и женщины

В этом году, и на масленицу и теперь, во время поста, фортуна снова, уже в третий или четвертый раз, улыбнулась пану Ленцкому.

Его дом был полон гостей, а в прихожей снежными хлопьями сыпались визитные карточки. И снова пан Томаш был счастлив; он мог принимать у себя, и больше того - принимать с разбором.

- Наверное, я скоро умру, - не раз говорил он дочери. - Однако я испытываю глубокое удовлетворение оттого, что меня оценили хоть перед смертью.

Панна Изабелла слушала его с улыбкой. Она не хотела рассеивать его иллюзии, но была уверена, что рой визитеров является на поклон не к ее отцу. Ведь такой изящный кавалер, как пан Нивинский, охотнее всего танцевал с ней, а не с отцом; пан Мальборг, образец хорошего тона и законодатель мод, беседовал с ней, а не с отцом; а пан Шастальский, приятель обоих вышеупомянутых молодых людей, чуствовал себя безнадежно несчастным опять-таки из-за нее, а не из-за отца. Пан Шастальский недвусмысленно объявил ей об этом; и хоть сам он не был ни столь изящным танцором, как пан Нивинский, ни законодателем мод, как пан Мальборг, все же был приятелем и пана Нивинского и пана Мальборга. Он жил неподалеку от них, с ними вместе обедал, с ними вместе заказывал себе английские и французские костюмы, и пожилые дамы, не находя в нем иных достоинств, называли его поэтической натурой.

Однако ничтожный случай, одна фраза заставила панну Изабеллу искать разгадку своих побед в другом направлении.

Однажды на балу она сказала панне Пантаркевич:

- Право, никогда еще я не веселилась в Варшаве так, как в этом году.