Алитет Немтушкин - Мне снятся гаги

— Руки у Пэргичок разные, — говорят о ней, — одна левая, другая правая, за разные дела одновременно хватаются, вот и выходит, что ничего толком не умеет делать.

Летом Амарча приносил им ельчиков и окуньков, свою добычу, тогда дедушка говорил:

— Тезка! Ты совсем становишься мужчиной, меня уж начал кормить. А вот от своего внука ничего не могу дождаться. Ладно ли так? — он поворачивается лицом к Палете.

— У меня крючков нет, — начинал оправдываться тот, швыркая носом.

— Боюсь, станешь взрослым — вечно кривое ружье будет тебе доставаться…

Палета непонимающе смотрел на деда, занятый своим носом. Взрослые частенько задавали ему загадку:

— Отгадай, у кого мыши не сидят в своих норах — то выскочат, то обратно заскакивают?

Ребятишки смеялись, а Палета, еще раз швыркнув, шоркал рукавом под носом, нанося блеск и на щеки.

Увидев Амарчу с белками, Палета выхватывал их и кричал:

— Белки мои!

Дедушка Бали еще ниже склонялся головой над камусом, руки быстрее начинали работать, стыдился за внука, а Амарче становилось еще жальче дедушку Бали. Эх, если б не дедушка Бали, давно бы морду набил Палете. Он хоть и сильный, а трус. Ткнут его ребята, он сразу в слезы и бежит ябедничать. Жалко Бали. Жалко чумазую Тымани. Она маленькая, хочет есть, ее словами не уймешь, ее язык признает только настоящую пищу. Однажды Пэргичок, качая Тымани, пела страшную колыбельную песню: «Зачем ты родилась, зачем ты пришла на эту землю? Твое тело не будет знать тепла мехового одеяла, твой язык не будет знать вкуса мяса. Твое лицо не будет знать улыбки, в твоих глазах будет печаль. Зачем ты, Тымани, родилась, здесь горе и слезы — наши песни. Зачем ты явилась в этот недобрый мир?»

Пэргичок отбирала у Палеты белок. Отрезала от холки кусочек мякоти, обжаривала на костре, и получался чукин — недожаренное мясо с соком. Протыкала мясо палочкой и давала Тымани, которая потом долго мусолила его вместо соски. В такие минуты девочка чаще улыбалась, и лицо, кругленькое, сияющее, было точно солнышко.

— О, дылачакан! — светлела сама Пэргичок.

Наверно, имя Тымани будет Дылача — Солнце. Ну и пусть! Лишь бы чаще улыбалась, тогда всем веселее становится.

Но бывали такие вечера, когда даже на голодный желудок не хотелось есть белок. Тошнило от них. Ныли зубы, чесались десны, хотелось выть. Наступали, казалось, самые жуткие, и оттого длинные, вечера. Амарче ни сказок, ни рассказов — ничего не хотелось. Надо было только чем-то вроде напильника драить до крови зубы. Бабушка Эки совала в рот совсем сырое мясо.

— Катай на зубах… Сильнее!.. Что-то рано у тебя эта болезнь, зима только начинается, — горестно рассуждала она. — Вот будешь жить в интернате, там, говорят, картошку, лук дают.

Взвывал Амарча, но к словам бабушки прислушивался. Ох, как хотелось оказаться в интернате: не ныли бы зубы, не мерз бы, учился бы! Был бы зрячим, как говорит бабушка, хотя он вовсе не слепой. Бабушка Эки на бумагах ставит родовую метку — рисует солнышко и посередине перекладинку. Так метили своих оленей. Но этого сейчас мало. Надо понимать чужие мысли, передавать свои. И дорог у грамотного — во все стороны света.

Ноют зубы. Пришедший Вовка — не помощник. Что он сделает, разве чем-нибудь отвлечет? Ну хоть сочувствием, и то легче становится.

— Было бы лето… — говорит он.

Когда оно придет, это лето, когда его принесут на своих крыльях птицы? Гаги… Летом нарвали бы дикого лука, накопали бы саранок, пили бы взахлеб сок березы, хватали бы горстями ягоду… От них зубы не болят. Лето далеко, лучше пока его не вспоминать. Надо постараться уснуть, так легче.

Шубой горностая блестел снег, пухлый, мягкий. Ступишь в него ногой — провалишься, как в периновую постель. Надо еще время, чтобы мороз прижал снег, ветерок просеял, тогда он отлежится и уплотнится. Но стоит ли ждать тех времен, если можно самим утоптать снег и на шкурах, на лыжах, а то и просто на коленках лихо съезжать с горки.

Амарча и Воло съехали вниз: один — на коленках, другой — на клочке шкуры. Потом попробовали стоя катиться. Резво несли Воло чирки, но он не устоял и полетел кувырком. Попробовал Амарча, но его подошвы не хотели скользить, и он сразу же оказался на заднице.

— Ха, неумехи! — засмеялся Палета.

Наступила его очередь, и, к удивлению друзей, неуклюжий Палета устоял на ногах и даже победно хмыкнул.

— А кто ближе подойдет к полынье?

— Утонем, — сказал Амарча.

— Трусы вы! С горы и то не можете съехать, — подначивал Палета.

— Давай! — выступил Воло.

Взглянули на реку. Там, где летом была самая быстрина, сейчас лениво шевелилась темная вода.

Воло нашел у берега палку и, стукая, первым спустился к речке. За ним двинулся Амарча, последним — Палета. Воло постукивает и идет к полынье.

— Даже не трещит, — говорит он.

— А вы боялись, — слышен сзади голос Палеты.

Вовка вовсе расхрабрился, начал приплясывать. Повеселел Амарча — напрасны были его опасения. Но близко подходить к полынье все же опасно. Глянешь — что-то страшное ворочается там, дна не видно. Хотели было уже поворачивать обратно, но тут Воло прыгнул зайчиком на белый непримятый снег и ушел в воду. Хорошо, что у него в руках была палка. Воло подтянулся, из воды показалась голова, закричал.

Амарча упал на живот, схватил конец палки, начал тянуть, но вытащить Воло не хватило сил.

— Палета! Палета! Эне! [18] Эни, эне — мама.

«Где же Палета?» — со слезами на глазах Амарча поискал Палету, но никого нет. Где же он, вот ведь рядом стоял, не нырнул ли и он? А что там? У самого берега шевелится какой-то снежный комок. Палета бежит, испугался, струсил! Заячья душа, волчьи ноги!

— Палета! Э… э… Помогите!.. Воло, держись!

У Вовки глаза стали не меньше совиных, тоже что-то кричал.

— Что случилось?! Хэвэки, помоги! Не дай уйти под лед детям! Хэвэки! — с мольбой, со слезами бежит бабушка Эки. Сам бог ей помог выйти из чума в тот момент, когда раздались крики.

— Ху! Ху! — тяжело пыхтит бабушка Эки, продолжая молить духов, бога. Подбежав к ребятам, она падает, но успевает схватить Воло за руку и вытаскивает на лед.

— Ху! — глубоко и облегченно вздыхает она и, взяв в охапку Вовку, направляется к берегу.

— Домой! — коротко бросает бабушка Амарче. Ребята плачут. На берегу она присела прямо вснег, отдышалась. Пришла в себя.

— Кэ, хватит плакать, — сказала она, — не взяла вас к себе вода… Бегите греться.

На горе показался дядюшка Мирон. Он тоже не помня себя бежал к реке. Увидя бабушку Эки, Амарчу, Воло, он перевел дух и сердито прохрипел:

— Марш домой! Будешь теперь под замком сидеть!.. Спасибо тебе, Эки! Спасибо, успела. Марш домой!