Алитет Немтушкин - Мне снятся гаги

— Ругай не надо, — подобрала бабушка русские слова. — Парнюски вода пробовал, теперь знай вода.

Дома бабушка Эки похвалила внука:

— Бог знает какой человек вырастет из Палеты. А ты молодец, не бросил друга…

Несколько дней не появлялся Воло. Даже бабушка Эки забеспокоилась.

— Может, и вправду отец его держит под замком. Кто его знает, Мирона.

Амарча крутился у окон Госторга. Окна замерзшие, но щелочки есть, если глазом прильнуть, можно что-нибудь увидеть. Прилипал изнутри Вовка. Кашляя и хрипя, как отец, кричал Амарче:

— Болею, не пускают.

В эти дни Амарча несколько раз бывал на фактории. Заходил в контору, в магазин, в школу, послушал разговоры. Говорят, что скоро начнут строить дома, и в первую очередь дадут их таким семьям, как его бабушка Эки и дедушка Бали.

— Если б не война, давно уже в домах жили бы, — сказала бабушка, — вот где сейчас живет молодая девчонка Маша, врачиха, там жил твой отец Кинкэ с матерью. И ты там жил. Я тоже, бывало, ночевала там. Зимой-то ничего, тепло, а летом душно, а потом этот лес порезали на дрова.

Бегал Амарча смотреть коров — председатель артели Черончин опять сильно ругался из-за них. Нащипали им где-то травы, а сюда не привезли. Плачут, ревут бедные коровы, есть нечего. Выпустили их из холодного амбара, переделанного под их жилье, разбрелись они по берегу, обгладывают тальник, как зайцы. Зайцу-то это привычно, а им… Жалко их. Это не олени, не умеют коровы себе находить корм. Молоко у них хорошее, но жидкое. Оленье вкуснее, одной кружкой разводят большой чайник, и то вкусно бывает. Обморозят коровы соски, тогда совсем плохо им будет, попадет тогда председателю.

По стойбищу разнеслись две новости: старик Мада собрался к верхним людям и вернулся Ганьча Лантогир. Первая новость встревожила бабушку Эки, и она печально сказала:

— Хоть и никудышным был он, а жалко. Сердце-то у него неплохое. Болтал много лишнего, кричал, а без артели не мог жить. Жалко будет, если он взаправду собрался.

Мада лежал на оленьей шкуре, брошенной рядом с костром, одной рукой держась за поясницу, а второй — за грудь. Он не охал, не стонал, а, закатив глаза, тихо прислушивался к себе. В последнее время боли-колики случались частенько, но он не обращал на них внимания. А тут хватило поясницу — туловище вроде бы стало переламываться на две части, и неладно стало с сердцем. Здоровый был — не замечал его, а теперь, когда рядом с сердцем, по собственному определению Мады, поселился маленький зверек — горностай, он услышал. Тесно им стало в груди. Время от времени горностай начинал шевелиться, старик нажимал рукою на грудь, не давая зверьку перевернуться, но тот, видимо недовольный, огрызаясь, пускал в ход свои острые зубы. Кусал так, что старика пронзало всего, как иглой. Он замирал, морщился, но не стонал. И с каждым укусом, казалось Маде, нить, державшая сердце на весу, становилась все тоньше и тоньше.

«Время мое пришло, — как-то равнодушно думал он, — уж коли горностай выбрал себе гнездо рядом с сердцем, он выживет его. Где же сердцу устоять против этого зверька-молнии? Пора к верхним людям. Все старики уже там. Ни одного не осталось, кто бы мог сказать: я помню Маду, привязанного к спине учуга [19] Учуг — ездовой (верхом) олень. . Похоже, не долго осталось теперь ждать…

Меня по старинным обычаям и проводить некому, — горько думалось ему. — Хукочар пальцем не шевельнет. Мой уход к верхним людям будет причиной напиться».

Детей своих у него не было, жил у дальнего родственника Хукочара, никудышного охотника и пьяницы.

Хлопнула дверь. Вошли жена Хукочара Тая и медсестра Маша Софьянникова.

— Чего, дедушка, скорчился-то? — нарочно весело и громко заговорила медсестра. — Я думала, на суглане опять будем ехорье танцевать. А ты лежишь…

— Спина, — еле сказал Мада. Про горностая решил не говорить. Не поймут.

По сморщенному и напряженному лицу Маша поняла: у деда серьезное что-то.

— Тая, помоги. Доведем до медпункта.

В маленькой больнице Маша натерла старичку поясницу, сделала укол.

— Ничего, дедушка, плясать еще будем!

— Хорошо бы, — сказал Мада и попытался улыбнуться: эта боевая русская девчонка нравилась ему. Быстро освоила речь эвенков и не давала спуску ни одному парню. Они ее побаивались. Мада ей верил.

Поясница и вправду стала успокаиваться, замер горностай, и старичок спокойно уснул.

Проснулся и не понял, где находится. Кругом бело. Раздвинул на окне занавеску — вспомнил. Потрогал поясницу, приложил руку к сердцу — тихо. Стало быть, можно уходить. Он знал, что здесь лежат, но он-то может уже ходить и сидеть. Опустил ноги на пол и хотел уже надевать свои старенькие штаны, в это время зашла Маша.

— Пойду домой, — сказал старичок.

— Нет, дедушка, полежи еще день-два, а потом посмотрим…

— Ланна, — с радостью согласился Мада, — ты, Маша, икола давай, таблетка не надо давай. Икола хорошо.

Старичок с удовольствием улегся опять на чистую постель. Оглядел кругом — ах, как всюду чисто, никогда не приходилось жить в такой комнате. Тут начал переворачиваться горностай. Сейчас укусит сердце — старичок обеими руками зажал грудь, заворочался.

— Что, дедушка? — посмотрела на него Маша.

— Сердце, — сквозь зубы сказал Мада.

— Вот это уже хуже. — Медсестра порылась в шкафу и подала таблетку: — Съешь…

«Харги, видно, уже не обмануть, — твердо подумал старик, — время пришло. Не хочется, а уходить в землю придется».

Стемнело уже, когда Мада решил все-таки сходить к Ганьче — давно не виделись. Открыл дверь, а там полно народу — женщины, парни, ребятишки. Старичок опустился на землю у самого входа в чум, подобрал ноги под себя, огляделся. Ганьча — в чистой рубашке, подстриженный, какой-то неузнаваемый и уже подвыпивший. Ему, видно, уже успели рассказать новости, и он, увидев Маду, заговорил:

— Дома бы я давно зарытый был! Помните, у меня же век тут болела, — он ткнул себя в бок. — Там, как привезли, сходил к доктору. Он говорит: грыжа, надо ложиться на операцию. Лег я. Меня усыпили, и я даже не почувствовал, когда меня резали. Теперь ничего не беспокоит. Дома меня давно зарыли бы… — повторил он.

— А что ты там делал? — спросил Мада.

— Работал. — Ганьча провел по голове рукой.

— Как работал? Там же в железные ящики запирают…

— Работают там. Я даже специальность приобрел — столяр. Делал стулья, столы, — похвастался Ганьча. — Теперь все могу делать сам. Там даже деньги дают. Все честь по чести. Белье белое, в баню каждую неделю ходил, в кино. Повесят белое полотно, начинают крутить какую-то машинку, и живые люди начинают бегать по стенке.

— Хэ! — удивился Мада.

Кино не видел никто, кроме русских и Черончина.