Белькампо - Избранное

И вот прозвучал ответ, пожалуй, единственно разумный в этой необычной ситуации:

— Пускай Вилли скажет.

Ее не удивляло, по всей видимости, что кто-то уже считает своей собственностью плод, еще не извлеченный из ее чрева.

Не теряя ни секунды, сестра ее кинулась к выходу и выбралась наружу. Я услышал возглас:

— Виллем, Виллем!

Мужчина находился поблизости, так как между ними тут же завязался оживленный, но неразборчивый разговор.

Вскоре она снова спустилась к нам и прямо с порога торжествующе объявила:

— Ему без разницы!

Преодолевая последние колебания, мать со вздохом произнесла:

— Ну раз так, и я не против.

А для ее сестры уже настала новая пора. В один миг она преобразилась: разгладила фартук, вытерла нос, собрала разлетающиеся во все стороны волосы в две большие пряди и закрутила их узлом на затылке. Она полезла в ящик взглянуть, не найдется ли там еще тряпок, и все это время успевала пристально следить за тем, что делал я, помогая появлению на свет второго младенца. Еще ни одна сиделка, ни одна акушерка в моей практике не наблюдала так внимательно за каждым моим движением, не ловила с такой готовностью каждое мое слово, как обитательница этой норы.

Тут она кое-что сообразила.

— Доктор, а как же записать-то его?

— Не знаю, — уклончиво ответил я.

Она продолжала чуть ли не заговорщическим тоном:

— Может, вы и у меня приняли нынче ребенка? Ведь люди знать не знают, кто в нашей глухомани живет.

Я посмеялся, но не стал говорить ей, что тем самым она толкает меня на путь преступления: должностной подлог, до пяти лет тюрьмы.

У нее не было времени настаивать на своем — роженице опять потребовалась моя помощь. На этот раз все закончилось быстрее. Женщина судорожно напряглась, и на свет, как выброшенная на берег рыбешка, явился второй младенец. Да и сестра роженицы, с таким нетерпением ожидавшая его, напоминала заядлого рыбака, который не пожалел трудов, чтобы вытянуть на берег гигантскую рыбину. Вне себя от радости, она буквально выхватила ребенка у меня из рук, как только я перерезал пуповину, соединяющую его с матерью. Она едва дождалась, пока я завершил необходимые манипуляции, для этого ребенка ей хотелось все делать самой. Казалось, все двенадцать лет своей замужней жизни она тосковала по этим немудреным хлопотам и теперь наверстывает упущенное.

Настоящая мать спокойно наблюдала за ее суетой. Признаться, я был удивлен таким бесстрастием. В неуемной энергии, с которой ее сестра тотчас принялась отстаивать свои только что приобретенные права на ребенка, было что-то жестокое. На этот раз, принимая ребенка, я ощущал себя еще и нотариусом, передающим права на пожизненное владение собственностью.

Мать приходила в себя. Ее душевные терзания прекратились вместе с физической болью, на лице застыло выражение блаженного покоя и покорности судьбе. Она не чувствовала себя обделенной: рядом с ней было ее дитя.

Наконец было покончено с туалетом второго малыша.

Приемная мать качала его, чистенького, завернутого в серые пеленки, еще ласковее и нежнее, чем первого. Она что-то мурлыкала вполголоса, оглаживала его, поминутно поднося к лампе, словно не могла насмотреться.

Внезапно вспомнив что-то, она протянула его мне.

— Доктор, вы ж его не взвесили!

Я прицепил запеленатого ребенка к безмену и подержал так же, как и первого. Этот весил пять с половиной фунтов.

— Пять с половиной! — ворковала она. — Поди ко мне, мой бутузик.

Если бы позволяли размеры комнаты, она, чего доброго, пустилась бы в пляс с ребенком на руках. Но тут же осеклась и замерла на месте, с опаской поглядывая на сестру.

Куда девалось спокойное равнодушие той? Ее глаза сверкали в полумраке комнаты, она вскинула голову, пытаясь приподняться, и тишину прорезал возглас, достойный богини мщения:

— Этот будет мой!

Ее сестра покорилась неизбежному и вернула ребенка, того, что весил пять с половиной фунтов. Мать же как ни в чем не бывало вручила ей меньшего, которого всего лишь час назад встретила такой счастливой улыбкой.

Наутро в присутствии должностных лиц в местном муниципалитете я сделал ложное, но, клянусь Яхве, справедливое заявление. Почему бы и в самом деле родным племянникам не походить друг на друга как две капли воды? Тем более что они, как явствует из документов, появились на свет в один и тот же день и час.

Не так давно мне довелось купить за полцены подержанную долгоиграющую пластинку. На одной ее стороне я заметил пару трещинок, зато другая была в полном порядке. И пусть это не покажется вам странным, но для меня даже в поцарапанной пластинке есть своя прелесть: слыша легкое потрескивание, я испытываю удовлетворение при мысли о том, что благодаря двум пустяковым царапинкам сэкономил десять гульденов. Чем не повод для маленькой радости?

А теперь представьте себе, что вы принесли домой совершенно новую пластинку и тут же обнаружили на ней едва заметную трещинку. Вам не пережить этой трещины, она будет досаждать вам всю оставшуюся жизнь. Готов спорить, что вы, так же, впрочем, как и я, со всех ног помчитесь обратно в магазин и потребуете обменять дефектную пластинку, а в случае отказа пойдете даже на скандал.

На самом же деле шум от этой трещинки почти не заметен. Его не улавливают даже те ценители, которые, поставив пластинку, не забывают остановить дедовские стенные часы с кукушкой. Ведь они так мешают! Разве можно наслаждаться музыкой под их нескончаемое тик-так, тик-так?

И весь этот шум только потому, что новая пластинка оказалась самую малость поцарапанной.

Ну и что из этого? Адам и Ева, если угодно, вообще были единственными людьми, которым дар жизни был вручен, что называется, из первых рук. Уже Каину и Авелю божественная искра жизни была передана из вторых рук. А из каких рук получили ее мы, нечего и говорить — не сосчитаешь. Наша жизнь — та же долгоиграющая пластинка, заведенная за много тысячелетий до нашего появления на свет. Обратите внимание, за эту пластинку нам не пришлось заплатить ни гроша, ибо мы получили ее в подарок. Это тот самый дареный конь, которому не принято смотреть в зубы. Так стоит ли, завидев крохотную трещинку, бить тревогу, а тем более устраивать скандал?

В небольшой стопке особенно любимых мною пластинок есть одна, с записью концертов Вивальди. От частого и, признаться, не всегда аккуратного пользования чистота ее звука пострадала. А поскольку ее нередко заводили не с начала, а с середины, чтобы повторить тот или иной понравившийся пассаж, игла оставила кое-где глубокие следы.

Мало-помалу потрескивание и шум стали действовать мне на нервы, и я решил купить новую пластинку. День, когда было принято это решение, оказался для меня весьма знаменательным: старая, заигранная пластинка внезапно обрела в моих глазах особую ценность.