Белькампо - Избранное

Калабрийцы — самая темная народность Италии; может быть, именно они суть последыши загнанного в угол коренного италийского населения. Дня через два мне посчастливилось отыскать для ночлега прекрасное убежище — стоящий на отшибе водонепроницаемый сарайчик, в глубине я обнаружил закут, полный сена. Наверное, какой-нибудь барон не так рад своему замку и парку в сотню гектаров, как я был рад этому сарайчику и панораме окружающих полей в миллионы гектаров. До заката было полчаса, я еще мог поужинать, сидя в дверях, с чувством и толком расстелить постель и, прежде чем заснуть, увидел, как сгущаются сумерки и наступает ночь.

Когда я проснулся, по бревенчатым стенам вовсю сновали мыши. Лежа, я смотрел на них и думал: «Что же должна испытать вот такая мышка, когда она вбегает в комнату, где полно женщин. Представить себе, что входишь куда-нибудь и видишь там десяток существ, каждое ростом с Вестерторен, [65] Колокольня собора в Амстердаме. и они начинают вдруг визжать и бесноваться от страха!»

Пробудился я в несчастливый день. Сначала, придя в Потенцу, я ничего не смог там заработать. Следующий на пути городок угнездился на крутой горе, которую обвивала дорога, и когда я по ней поднимался, то меня вдруг начали бомбардиров ать сверху большими камнями мальчишки, заранее приплясывая от радости по поводу моего убиения. В конце концов они так разошлись, что я их слышал, даже не видя. О, как я бушевал от ярости! Стоило ли многие годы опасливо шарахаться от велосипедов и автомобилей, чтобы пасть жертвой сорванцов! В бессильном гневе я слал им наверх проклятия и угрозы; ответом был издевательский смех и новый камнепад. Не оставалось ничего иного, как со всей поспешностью уйти из зоны обстрела. К счастью, мне это удалось, ибо камни летели теперь мимо цели. Сейчас я доподлинно знаю, что чувствует колонна экспедиционного корпуса, когда на пустынной дороге туземцы устраивают ей засаду и начинают бомбардировать сверху чем попало.

И в тот же самый день на меня обрушился сногсшибательный ливень. Окрест меня чистое поле, над ним разверзшие хляби небеса, а посреди крохотный я. Единственный мой удел — полная покорность стихии; в конце концов настает минута, когда больше некуда промокать, и тогда любой дождь бессилен. В некоторых местах одежда липла к телу при ходьбе от каждого движения, в других — мое тело служило как бы руслом для ручейков, на плечи, помимо рюкзака, давил дополнительный груз пропитанной водою одежды и тяжелых дождевых струй, я тащил с собой не меньше десяти фунтов дождя. Несколько часов волочил я ноги сквозь чащу водяных струй, еле-еле разбирая дорогу. Я шел будто голый: переизбыток дождевой влаги превратил меня в туриста-натуриста.

Все кончилось только под крышей домика дорожных рабочих, который я едва приметил за серой стеной падающего дождя. У огня сидели трое рабочих; мне надавали сухой одежды, развешанной по углам, облекавшая тело водяная масса у огня постепенно превратилась снова в мое платье. Я поел с ними мяса какого-то неизвестного мне зверя и заснул в длинных яслях на сене.

В кристально ясную погоду и сухой как пробка отправился я наутро в путь-дорогу и вскоре уже мчался вместе с тремя офицерами в Бари. Прямая, как линейка, дорога пролегает здесь по равнине шириной километров шестьдесят, и наш автомобиль летел с неимоверной скоростью.

В Бари есть старый и новый город; новый, так же как в Специи, построен прямоугольными блоками, старый являет собой лабиринт улочек и проулков, которые то и дело огибают углы домов и сходятся втроем-впятером где-нибудь в неожиданном месте. Квартировать в этих местах — рискованная затея.

В одном из уголков гавани я наткнулся на любопытное зрелище. Сюда на рыбацких лодчонках привезли каракатиц; видимо, так же, как вяленую треску, их перед употреблением полагается отбить для умягчения, во всяком случае, не один десяток мальчишек и мужчин были заняты тем, что поднимали этакое чудище высоко над головой и с размаху шлепали им по гальке. Это морское зверье после своей смерти делало больше шуму, чем за всю свою жизнь. Когда битье заканчивалось, каракатиц прополаскивали в грязных водах гавани, потом складывали в корзины и, непрерывно ими потрясая, предлагали покупателям. Тут же стояли любители этого лакомства и жевали щупальца, нарезая их кусочками.

В одной молочной я встретил двух австрияков, у них тоже не было ночлега, и мы спросили у мужчин, где подешевле можно остановиться на ночь. Нас приняли за умалишенных, так как очутились мы в борделе, но не в таком вертепе, как описано выше, а в более замаскированном, где тебя принимают только по уговору.

Хозяйка дома была особой жизнерадостной, и конец у песенки таков: ее девочки поставили нам две койки в коридоре, а третьему разрешили спать в салоне на диване. Все шло своим порядком, я бы даже сказал, добропорядочно: у девочек были отдельные комнаты, где они и принимали своих селадонов. Всю ночь напролет, всякий раз как мы просыпались, без перерыва шествовали селадоны. Днем все девочки собирались в тесном домашнем кругу, куда допускали и нас. Я рисовал с них портреты, а однажды, когда мы заговорили о политике — в этих кругах Муссолини не пользуется большим кредитом — и о песне итальянских фашистов «Джовинецца» — «Молодость», я сказал, что «Интернационал» нравится мне гораздо больше, и, когда выяснилось, что никто из них его ни разу не слышал, пропел эту песню с таким же воодушевлением, с каким Руже де Лиль пропел в свое время «Марсельезу». Девочки и мадам держались с нами очень приветливо, наверное, для них было в диковинку видеть перед собой мужчин, которые не требовали от них доказательств любви. Как-то днем мы вместе с мадам долго просматривали альбом ее семейных фотографий. В этой уютной обстановке мы провели три дня, и очень жаль было расставаться.

Пришла пасха, и австрияки решили в честь праздника отобедать в ресторане. Так мы и сделали, но предъявленный счет нам не понравился; мы подсчитали общую сумму и сказали официанту: «Вы ошиблись, это стоит столько-то», положили на стол деньги и ушли. Такое можно делать в том случае, когда абсолютно уверен в своей правоте, как это было с нами, и только в Италии.

Тем же вечером я взошел на борт парохода и Распростился с Италией. Для меня это была страна чудес; теперь это — волшебная книжка с картинками, которую я буду носить с собой всю жизнь и которую никто у меня не отнимет. Я всегда буду испытывать самую глубокую благодарность судьбе за то, что смог заключить в свою душу одну из интереснейших и красивейших стран на земле.

Этот пароход тоже плыл ночью. Перед тем как лечь спать, мой сосед по каюте научил меня считать по-сербски: едан, два, три, четири, пет, шест, седам, осам, девет, десет. Хороший способ заснуть. Едан, два, три, четири. Пароход топал на тот же счет: едан, два, три, четири. Я заснул, а мое подсознание ловило топочущий ритм паровой машины: едан, два, три, четири, а может, это мое подсознание продолжало считать? Едан, два, три, четири.