Белькампо - Избранное

«Kein Messer tauschen, kein Geld zahlen, das ist eine Schweinerei». [69] Ни ножик обменять, ни деньги заплатить, вот свинство (нем.). Когда я уходил, он долго еще брюзжал мне вслед.

Ни разу в жизни я не ночевал так роскошно и так дешево, как в Сараеве в ночлежке для рабочих. Это был целый зал, где собрались беднейшие из бедных, ведущие двойную жизнь: днем они работали как каторжные, ночью на казенный счет жили как господа. Едва сбросив рабочие лохмотья, они сбрасывали и свои заботы, после душа они веселели, а когда надевали казенные пижамы и совали ноги в деревянные башмаки, то вообще чувствовали себя господами, поэтому, как господа, имели право целую ночь лежать между безупречно чистых простынь.

Я чувствовал себя райским небожителем, вымытый с головы до пят, лежа в архисвежих, я бы сказал даже — богатых витаминами простынях на пружинящей койке, в то время как государство стерегло мои пожитки.

Утром в шесть часов нас всех выгнали из сказки вон, в жесткие лапы дня. Еще десять минут тому назад господа в пижамах, теперь они снова разбредались в разные стороны в своих залатанных обносках.

Я присоединился к четырем немецким музыкантам; через бывшее турецкое кладбище, ныне превращенное в парк, мы пошли в кофейню, которую держала русская женщина, — там ребята каждое утро играли свою музыку, за что бесплатно получали кофе. Я нарисовал портрет хозяйки и получил кофе.

Сараево тоже состоит из старого и нового города. В старом городе очень живописная уличная жизнь. Все лавки и ремесленные мастерские здесь открыты в сторону улицы, это улица не домов, а комнат. Некоторые ремесла облюбовали себе целые улицы, как раньше было и у нас; есть, например, улица златокузнецов, улица медников. На улице медников каждый дом — кузня, где выбивают котлы; можно себе представить, какой там стоит оглушительный грохот.

Здешние жители тоже любят красивые цвета. Я бы с удовольствием остался в этом таинственном городе хоть на целый месяц, но меня звали дальше весна и пенистая Босна.

Иногда я часами сидел на добела отмытом горной водой камне, молча поражаясь тому, что все вокруг меня существует. Почти что по очереди принимали меня то христианская, то мусульманская деревня, иногда я замечал поодаль цыганский табор из летучих, изодранных шатров.

Изредка мне навстречу попадались стайки молодых цыганок, умеющих по-королевски одеваться в те случайные тряпки, что дают им люди, с величайшей непосредственностью и прямодушием берущих на абордаж любого прохожего. Как они отличаются от женщин ислама, которые чуть ли не весь свой век проводят на женской половине дома за окнами, забранными решеткой из деревянных планок, делающей их невидимыми с улицы.

В каждой деревне здесь одеваются иначе; население еще укоренено в своей местности, это придает людям что-то растительное.

В Броде все вдруг неожиданно кончилось: и горы, и Босна, и кафаны. Здесь начинается Славония, равнинная страна с великолепными лошадьми. Напоследок я заночевал в бедном крестьянском доме; жили в нем три брата, один был паралитик и слаб головой, он всю ночь сидел в углу комнаты, лицом к стене. Двое других просто улеглись на глиняном полу не раздеваясь; кроватей и в помине не было. Оттого, что я разделся, натянул пижаму и укрылся одеялом, они приняли меня за барина.

С чехом-коммивояжером я доехал до Осиека; там я впервые снова увидел теннисные корты. Вечером я попал в швабскую деревню, где остановился на ночлег в семье гончара. На территории бывшей Австро-Венгрии рассыпано множество подобных швабских колоний, сотни лет сохраняющих свой язык в полной уверенности, что это ценное достояние.

«Ich sagte zu dem Ungar, — сказал мне однажды такой швабский крестьянин, — wenn das Ungarische verschwindet, so kann ich wenigstens noch Deutsch, aber du mußt bellen wie ein Hund: wau, wau, wau!» [70] Я сказал венгерцу, если венгерский язык пропадет, то я на худой конец еще смогу говорить по-немецки, а тебе придется лаять по-собачьи: гав, гав, гав! (нем.).

Всякую связь с родиной эти люди давно утеряли; похоже, в свое время сюда перебирались целыми деревнями сразу. Деревня, в которой я ночевал, не была чисто швабской, были в ней и славянские дома, с веночками над дверью.

На следующий день я на собственной шкуре испытал послеродовую горячку нового национального государства в бассейне Дуная. Во-первых, такие новоиспеченные государства страдают манией начальствования. Любой чиновник считает себя господом богом и убежден, что в его лице оскорбляется все государство. Во-вторых, экономическая машина здесь полностью разлажена. Можно говорить о старой Дунайской монархии что угодно, и все-таки там дела с экономикой шли нормально, всего хватало с избытком. Теперь она расколота по национальному признаку на части, и каждая ее часть в отдельности с точки зрения экономической ни рыба ни мясо. Достаточно бросить взгляд на карту: без взаимной гармонии, без Триеста этим странам не оправиться. Сейчас эти части-государства даже не могут себя прокормить и попадают в финансовую зависимость от иностранных держав.

И, в-третьих, существовало намерение создать национальные государства, но это оказалось невозможно, так как нельзя было провести между ними четких границ. Вокруг чисто национальных областей, своего рода ядер нации, сплошь и рядом встречаются широкие территории, где народы-соседи живут вперемешку. Каждую страну обременяют национальные меньшинства из уроженцев соседних стран, которым она желает провалиться сквозь землю; если бы правящая нация не держала себя в узде из страха перед репрессалиями со стороны оскорбленных соседей, то давно бы приложила все силы для утеснения или вытеснения их соплеменников; тогда бы стало правдой то, что официально выдается за правду ныне.

Все эти три прелести я испытал на собственной шкуре. Когда я прибыл на границу, где-то посреди поля, то мне не разрешили ее перейти: я должен был отметиться в последнем полицейском участке. Как я ни доказывал, пограничники были неумолимы, а когда я попытался пересечь границу в обход, на крестьянской телеге, откуда-то издалека примчались несколько солдат, заприметившие мой маневр, сняли меня с телеги и повели под конвоем к начальству. Там я получил приказ вернуться назад на шестнадцать километров за печатью в паспорт. Пришлось выполнять приказ.

Чтобы не топать пешком это расстояние обратно, уже в третий раз, я поехал до ближайшей венгерской станции поездом. Новоиспеченные государства сели в такую лужу со своими финансовыми делами, что деньги соседей обмениваются всюду по ничтожному курсу. Поэтому мне не хватало денег на оплату венгерской транзитной визы; полученные еще на пароходе в Генуе от дяди десять голландских гульденов мне вообще не захотели обменять — не знали, по какому курсу. Это был последний поезд, и на ночь меня упрятали в каталажку, дав бутылку воды.