Белькампо - Избранное

Каково же было наше удивление, когда в одно прекрасное утро Йапи, который, как обычно, делал на лестнице зарядку, влетел в нашу комнату с листком бумаги, обнаруженным в почтовом ящике.

— Приглашение на праздник! — закричал он.

В воскресенье нас всех просили принять участие в торжествах по случаю смены власти. К девяти утра за нами придет машина и доставит нас на стадион, где уже зарезервировано пять мест.

Послание взбудоражило наши души: мы удивились — ведь такое поведение вещей казалось противоестественным, мы терялись в догадках — воспринимать ли приглашение как награду или как попытку унизить, нам было страшно — а не ловушка ли это, хотя до сих пор нам ничего дурного не сделали. Но была и радость — в особенности у детей: ведь затевалось что-то новенькое и можно будет вырваться на воздух. Было и отчаяние — у женщин: наряды-то не покажешь!

Как глава семьи, я полагал, что никто лучше меня не сможет объяснить ситуацию, поэтому, немного поразмыслив, я разразился монологом:

— Дети, из случившегося мы можем сделать три весьма важных вывода.

Первое: этот предмет — вещь, причем вещь использованная и переданная нам в руки. Бумага есть вещество растительного происхождения, а посему — отработанный продукт живого, чернила же — нет. В связи с тем, что облака плывут по небу, вода бежит из крана, а пыль просто лежит, я делаю вывод, что неоформленное сырье вещью не признается. Чтобы считаться вещью, сырье должно обрести форму, то есть из него надо что-то сколотить, вырубить или отлить по шаблону. Мне кажется, соль, сахар и прочие продукты исчезли из шкафа лишь потому, что были упакованы в вещь.

Как мне представляется, это имеет большое значение для будущего, поскольку отсюда следует, что у вещей развито самомнение, которого мы от них не ожидали. Не скрывается ли здесь типичная «человеческая» слабость?

А их праздник, торжество по случаю прихода к власти, — в нем тоже можно обнаружить наше, человеческое, ведь и мы устроили бы нечто подобное. Не заложено ли в обладании властью и обладание людскими слабостями?

И потом, дети, если сопоставить число мест на стадионе с числом жителей Амстердама, то приглашение, по-моему, следует рассматривать как награду, которой нас отмечают за несомненно бережное отношение к вещам. Вы никогда нарочно не ломали игрушки, в ваших руках, когда вы убирали со стола и мыли посуду, вещи чувствовали себя в не меньшей безопасности, чем в наших. Мы с мамой из тех людей, которые сживаются с вещью, мы привыкли бережно относиться к окружающим вещам. Стараясь проникнуть в их существо, мы никогда не действовали вопреки их настрою, как-то: не открывали вилкой бутылки и не работали ножом как отверткой. Вспомните нашего соседа — когда он пьян, вещам лучше не попадаться ему под руку.

Вещи все это знают, и именно этому мы обязаны приглашением, так что давайте уж подготовимся до приезда машины; надо помыться, по возможности привести в порядок голову.

Еще накануне мы ничего не замечали, но сейчас город просто бурлил. Нас разбудил мощный гул — все колокола и башенные куранты города зазвонили разом, точно гигантский будильник, воздух наполнился ровным гудением, и время от времени сквозь него тут и там вдруг прорезывался голос какого-нибудь необычного карильона.

Мы тотчас вскочили — перед нами колыхалось море флагов, зеваки облепили все крыши домов. День выдался солнечный, безветренный, но, несмотря на это, флаги и флажки были в движении, не подчиняясь никакой системе, игриво изгибаясь, каждый смотрел в свою сторону. Это была демонстрация дикой и неуправляемой силы. Однажды мне довелось стать очевидцем пожара на химическом заводе, нечто похожее я наблюдал и сейчас.

На улицах было столпотворение, какого мы не видывали в самые напряженные часы пик. Все, что имело колеса, — фургоны и лимузины, кареты и грузовые велосипеды, тачки и мусорные тележки — катилось по городу, и вся эта движущаяся масса, пронизываемая тысячами юрких велосипедов, являла собой единый звенящий и гудящий хаос.

Все двигалось своим ходом, без участия человека, нередко случались аварии, но авария — не совсем то слово, оно утеряло свой привычный смысл. Если отлетали колеса, то они катились дальше, вдобавок с удвоенной скоростью, остальные же части выбирались на тротуар и прогулочным шагом с достоинством расходились по домам, раненые велосипеды задирали вверх искалеченные крупы и спокойненько передвигались на переднем колесе. Никакие поломки не способны были вывести этих колесящих весельчаков из праздничного настроения, казалось, Им все было нипочем.

Животных нигде не было видно, их явно отослали в деревни, к растениям.

Со смешанным чувством радости и страха (дети, конечно, были до предела возбуждены) готовились мы к выходу — мылись, оттирали налипшую грязь, прихорашивались, приводили в порядок волосы. Используя вместо ленты прядь собственных волос, моя жена создала подобие аттической укладки, которая ее отнюдь не портила. У Маартье тоже вышло недурно, во всяком случае, сейчас она выглядела куда лучше, чем с космами как у древних германцев, — если волосы сальные и похожи на паклю, то вид получается самый что ни на есть подзаборно-кибиточный, что, кстати, в изобилии можно было наблюдать в домах по соседству. К косам жена и дочь отнеслись без всякого энтузиазма, полагая, что те безнадежно простят.

Ровно в девять к дому подкатил автомобиль, и мы заспешили вниз по лестнице. Перед нами сначала раскрылась дверь парадного, затем — дверца машины. Мы плюхнулись на заднее сиденье и немногим позже влились в самую гущу основного потока.

Теперь нам хорошо было видно, что и дома вносили посильную лепту во всеобщее движение, они то и дело распахивали свои двери, словно впускали и выпускали невидимых посетителей, беспрерывно хлопали оконные рамы, без устали трезвонили квартирные звонки, вверх и вниз разъезжали лифты.

— Дом а с ума сошли, — заметил Йапи, — все с ума посходили.

— Ну и мы тоже, — ответила Маартье, — нечего сказать, голыми разъезжаем в такси.

На Амстелфелде шумела ярмарка. С оглушительным ревом, сквозь который не могли пробиться наши голоса, безостановочно неслись вагончики американских гор, куда быстрее обычного вращались и подвесная карусель, и карусель паровая, и турецкое колесо, притом внутри никого не было. Вещи стонали и скрипели всеми осями и шарнирами, совершенно случайно мы увидели, как от покосившейся карусели оторвалась лошадь, давно державшаяся на честном слове, и полетела, описывая крутую дугу, высоко над крышами домов. На миг она напомнила мне лошадь Синтерклааса.

Машина чуть сбавила ход, притормозила и снова двинулась вперед на Керкстраат, затем свернула налево, на набережную Спийхелхрахт, — к Рейксмюсеуму. Почти изо всех окон на нас смотрели люди, но ни мы, ни они не решались помахать друг другу рукой.