Белькампо - Избранное

Но в году оставался один день, когда никто не мог сказать «Здравствуй, Ян» или «Здравствуй, Пийт», — день карнавала. В этот день каждый сбрасывает привычную маску, и люди, неузнаваемые в своем истинном обличье, бродят в толпе себе подобных. По вечерам устраивается бал, на котором все танцуют, и под прикрытием одинаково стандартных лиц можно позволить себе любую вольность.

Вот и сегодня мы как раз угодили на праздник. Не клубится дым над трубами, фабрики остановлены, а скрежет механизмов сменила музыка, которая приводит в волнение ярко освещенные, переполненные залы. Улицы пустынны, хотя, пожалуй, не совсем, на одной из них кто-то есть. У подножия темной фабричной трубы сидят юноша и девушка. Они повстречались на вымершей улице и решили посидеть вместе.

— Почему ты не на балу? — спрашивает юноша.

— Я боюсь туда идти, потому что не могу снять маску, — отвечает девушка.

Юноша рывком распустил ее шейную косынку, и взгляд его остановился на ее левом плече. Девушка вздрогнула и разрыдалась.

— Послушай, — начал он, — я тоже не мог снять маску, а все-таки рискнул. Когда я вошел в зал, ко мне бросился патруль с криком «Снять маску!». Я объяснил, что не могу, нет у меня маски. Они рванули на мне рубашку, чтобы взглянуть на мое левое плечо, а потом стали толкать меня, перебрасывая от одного к другому и крича: «Фабричная марка! Где твоя фабричная марка?» Я ответил, что у меня ее никогда не было, а они принялись насмехаться надо мной и обзывать незаконнорожденным. Так и выгнали меня с этого бала. Но я и без них знаю, что родился не на фабрике, у меня была мать.

— А что такое «мать»? — сквозь слезы спросила девушка.

— Как бы тебе объяснить… Мать — это вроде как фабрика, только она выполняет свою работу дома. А ведь я вижу по тебе, ты тоже родилась от матери. Когда я был маленький, я очень гордился, что я не такой, как все, но окружающие сторонились меня и презирали. Тогда я сбежал от матери. После этого мне жилось спокойнее, а теперь вот снова то же самое.

Девушка глубоко вздохнула вместе с ним, и ее мягкая ручка легла на левое плечо юноши.

Пролетела ночь. И как же они благодарили судьбу за то, что не были искусственными существами, выпущенными на фабрике.

Перевод А. Орлова.

Каждый амстердамец знает Дом Четырех Братьев на углу Херенхрахт и Лейдсехрахт и наверняка с восхищением разглядывал цветную композицию — четверку братьев на рослом коне.

Красивый фронтон — напоминание о захватывающей истории — так сильно приковывает к себе внимание большинства людей, что, проходя мимо двух соседних домов, они едва успевают опомниться. А жаль, ведь эти дома относятся к числу самых достопримечательных зданий нашего города, и с ними связана не менее захватывающая, я бы даже сказал, более поучительная для амстердамцев повесть, чем история о четырех братьях.

Эти дома — близнецы, и денег на их постройку явно не пожалели.

Об этом говорит и широта замысла, и роскошные орнаменты из лепных цветов и фруктов, наконец, достаточно упомянуть имя Юстуса Винкбонса, [101] Винкбонс, Юстус (ок. 1620/1621–1698) — нидерландский архитектор XVII века. того самого, что построил для стальных королей XVII века братьев Трип величественное здание на Кловенирсбюрхвал, которое прежде вполне заслуженно называли дворцом.

Наверху, стоя в висячем саду, приветствуют друг друга поклоном две юные пары, по одной на каждом доме.

Справа от конька крыш — женщины в атласе и шелках, слева — мужчины в сукне и кружевах.

Не боги и не богини, не символы торговли или мореплавания, а скульптурные портреты молодых людей, для которых были построены эти дома и которые поселились здесь в 1670 году.

Хотя сами скульптуры не символы, вовсе без символики в те времена еще не обходились. Брачные узы изображал протянутый между мужем и женой канат, высеченный из камня. Это единственная прямая и строгая линия средь пышных орнаментов.

Но у одной пары, той, что на доме номер 392, канат позднее удалили зубилом и в руках ничего теперь нет. Их жесты наводят теперь на мысль о том, что эти двое либо стремятся соединить себя узами, либо презрительно отбросили их прочь, что уз еще нет или уже нет. Учитывая разрушительное действие трех столетий, солнца и дождя, можно с равной вероятностью утверждать и то и другое.

А вот вам повесть о чете, уже не связанной канатом. История о том, как красота Амстердама разрушила семью.

Говорят, жизнь человека становится порой средоточием счастья. Куда бы ни бросил он взгляд: в прошлое, настоящее или будущее — повсюду встречает его яркий луч света. Он укрыт в замке благополучия, и ничто ему не грозит. Это ощущение на редкость коварно, ибо человек начинает считать свою особу бриллиантом, а окружающий мир — лишь оправой.

Был такой период и в жизни Элеоноры ван Расфелт.

Куда ни посмотрит: вперед, назад или по сторонам — нигде не попадалось ей ни облачка, ни пятнышка.

Она росла далеко от города, среди цветущих растений, короче говоря, среди зелени, под голубым простором небес, а в плохую погоду укрывалась в родительском доме — наполовину средневековом замке, наполовину дворце с большим парком.

Все было чудесно: и сидеть возле матери, вроде бы вышивая в пяльцах и подбрасывая изредка в камин кусочки угля, так что языки пламени, шипя и потрескивая, на миг освещали массивные выступы на каменной стене; и прятаться в дальнем сыром углу с мокрицами и уховертками, где скудный свет, проникавший сквозь бойницу, едва разгонял мрак; прятаться, заставляя своих братьев, двух влюбленных принцев, годами добивавшихся ее благосклонности, себя искать, чтобы затем под видом объятий сунуть победителю за ворот просторной куртки жабу; и лежать нагишом на безлюдном крестьянском дворе, чувствуя кожей, как поросята тычутся пятачками; и качаться на высокой ветке. Как и у дятла, у нее были в лесу любимые деревья, раскидистые, с развилиной, на которой удобно сидеть, одно для юго-западного ветра, другое для северо-восточного. Чудесно было и посещать с отцом арендаторов, сначала сидя перед ним на рослой лошади, так что поводья поддерживали ее с боков, затем верхом на собственном пони, еще позже и до сего дня — вскачь, не разбирая дороги, на Щилохвосте; и совершать в хорошую погоду прогулки на другом своем любимом коне, иноходце, тоже было замечательно.

Сколько терпения проявила она, обучая его, жеребенка, иноходи, как забавно кувыркался он со связанными попарно левыми и правыми ногами, прежде чем постиг это искусство; зато потом не было для нее ничего прекрасней, нежели довериться плавному движению, рассматривать сменяющиеся пейзажи и чувствовать, как легкий ветерок прогоняет солнечный жар. Она любила свое прошлое. Не так, разумеется, как жена Лота, [102] Согласно Ветхому завету, жена Лота была превращена в соляной столп за то, что, покидая Содом, оглянулась. которая от долгого плача по былому покрылась солью и превратилась в сталагмит, а следовательно, в труп, нет, — уж она-то знала: для прекрасного прошлого нужно цепко держаться за сегодняшний день, за тот его кусок, который можно ухватить.