Бела Иллеш - Тисса горит

Секереш забился в угол у окна. Я поместился в противоположном углу, у двери. Бескид, сидя рядом со мной, вел оживленную беседу с жандармами. Они говорили по-чешски, но вот, спустя несколько минут после того, как поезд тронулся, Бескид вдруг обернулся в мою сторону и, без всякого перехода, рявкнул по-немецки:

— Эй, Ковач, хотите что-нибудь сказать, так не шепчитесь, а говорите, как все люди говорят!

— Я?.. Что?..

— Я вам не отказываю, но не терплю, когда люди шепчутся. Понятно? Ну, ступайте!

— Куда?

— Без разговоров! Марш!

Бескид буквально вытолкал меня из купе, сам шагнул вслед за мной и захлопнул за собой дверь. Подталкивая меня перед собой, он погнал меня в конец коридора и распахнул дверь на площадку.

В лицо мне ударила струя холодного сырого воздуха.

— Скорей, скорей, — крикнул Бескид над самым моим ухом. — На закруглении поезд замедляет ход, там вы должны спрыгнуть. Встретимся в железнодорожной сторожке номер… Ну, спускайтесь на нижнюю ступеньку!..

«Хочет пристрелить при попытке к бегству… — пронеслось у меня в голове. — Нет, нет…»

Я с силой захлопнул дверь.

— Вы с ума спятили! — зарычал Бескид. — Опоздаем, если будете кочевряжиться… Неужели письмо от Марии Рожош не дошло?.. — воскликнул он, видимо обращаясь к самому себе.

Письмо от Марии Рожош…

Стоя уже на последней ступеньке, я обернулся:

— А Секереш?

— В сторожке номер… — крикнул Бескид. — Слышите, тормозят? Осторожно!..

Мои ноги отделились от ступеньки — и я грудью ударился о землю.

— Чорт!..

Поезд умчался, и за поворотом, мелькнув, скрылись два задние красные фонаря.

Я попытался подняться… В левой ноге я ощутил неимоверную тупую боль.

«Сломана, — решил я и несколько минут неподвижно пролежал во рву. — Тысяча чертей!..»

Исчерпав все проклятия и ругательства, я заплакал от бессильной злобы. Но это продолжалось недолго. Ожесточение сменилось бесконечной усталостью. В первый и, вероятно, в последний раз в моей жизни меня охватило полное равнодушие ко всему, что будет дальше. Все казалось неважным, все было безразлично. Пускай находят здесь, пускай пристрелят, забьют насмерть, повесят — все равно.

Небо заволокло тучами. Стояла глубокая темь.

Накрапывал слабый дождик.

Я закусил губу — и встал.

— Ну, стало быть…

Я хромал, но нога не была сломана.

Каждый шаг причинял боль, но я продолжал итти.

И спустя полчаса, не более, я разыскал сторожку номер *.

— Вообразите себе, — встретил меня Бескид. — Секереш не захотел спрыгнуть! Забьют теперь его насмерть жандармы!

— За то, что я сбежал? — в ужасе воскликнул я.

— Чорта с два! Они ему не простят, что он не сбежал! Каждый из них должен был получить по тысяче крон, если сбегут оба арестанта. Теперь, понятно, ничего поделать нельзя. На станции Батью уже дожидается эшелон арестованных, направляемый из Кошицы в Лавочне, который должен был прихватить вас обоих. Если Секереша не забьют по дороге насмерть, его, все равно, повесят в Лавочне. Скот этакий… Бедный, славный Секереш…

Бескид освидетельствовал мою ногу.

— Не сломана и даже вывиха нет, — заявил он. — Но все же здоровая опухоль. День-другой вам надо провести в лежачем положении.

Железнодорожный сторож смастерил мне постель, и Бескид ловко наложил мне на ногу холодный компресс.

— Вы никак врачом раньше были?

— Нет, юристом.

Поезд, с которым Бескиду предстояло отправиться дальше, отходил на рассвете. Целую ночь напролет мы проговорили.

Настоящее имя Бескида — Дезидер Альдор. Два года он изучал право, а затем был взят в солдаты. Семнадцать месяцев простоял на итальянском фронте. При советской республике работал в VII районе будапештского совета, а затем ушел в красную армию. Был ротным командиром. Сражался с чехами, сражался с румынами. При Солноке румыны захватили его в плен. Бежав, он после пятимесячных скитаний прибыл через Югославию в Вену. Он жил в Гринцингском бараке, рубил дрова, позже продавал на улицах газеты. Из Вены партия командировала его в Словакию. Последние полгода он, по приказу партии, состоял сыщиком в городе Кошице. Две недели тому назад Гонде, с помощью Марии Рожош, удалось перевести его и еще двух таких же сыщиков из Кошицы в Берегсас.

— Рано утром еду дальше и послезавтра буду в Вене, — докончил он свою автобиографию.

Он ничего почти не мог рассказать мне о событиях, происшедших со времени моего ареста. Он не был знаком ни с резолюциями II конгресса Коминтерна, ни с какими-либо подробностями, относящимися к расколу в чехо-словацкой социал-демократической партии.

Он смущенно улыбнулся.

— У меня не хватало времени заниматься этими вопросами.

И лишь тогда на его бледном лице проступил румянец и заблестели темно-синие глаза, лишь тогда забыл он свое смущение, что так отстал от времени, когда мы заговорили о венгерской советской республике.

— Второе мая… Кошшо… Наступление против румын… Мост через Солнок…

— Сколько еще будет длиться эта проклятая эмиграция! — с горечью вырвалось у него. — Русских побили, теперь не знаешь уже, чего ждать, на что надеяться…

— Учиться нужно, товарищ. Долго и много учиться, чтобы во второй раз сделать лучше.

— Так-то оно так… Но когда, наконец, настанет этот «второй раз»? Больше года, как живем в эмиграции. Кто мог подумать, что это продлится так долго! И теперь начинается второй год, а не «второй раз»!

Я долго говорил с ним, старался разъяснить ему пути и этапы революции. Бескид напряженно слушал.

— Да, да… — кивнул он. — Но так трудно ждать, когда вспоминаешь, что однажды власть уже была у нас в руках. Что приходится испытывать, когда думаешь, что, может быть, как раз в эту минуту вздергивают на виселицу несчастного Секереша…

Когда забрезжил рассвет, мы дружески распрощались.

Распухшая нога на два дня приковала меня к кровати.

На третий день, на рассвете, я уже сидел в поезде. До Кошицы я проделал путь на паровозе. В Кошице на деньги, присланные мне Гондой через Бескида, я купил новое платье и билет 2-го класса до Братиславы.

Документы, тоже переданные мне Бескидом, были в полной исправности. Между Кошицей и Братиславой у меня четыре раза проверяли документы, но — как я уже сказал — они были первоклассные. У меня даже был багаж: дешевый картонный чемоданчик, который я набил газетами. Каждый мог убедиться, что я серьезный, солидный человек.

В чистеньком купе прекрасного нового вагона восседал на кожаном диване мой единственный спутник — коммивояжер, человек со впалыми щеками и редкими черными волосами, убежденный демократ и убежденный сионист. Он, не умолкая, восхвалял поочередно оба эти спасительные для человечества принципа.

Я был страшно удручен.