Камил Петреску - Последняя ночь любви. Первая ночь войны

Мы уехали домой в восемь часов вечера. Она, как и при приезде, сидела между нами обоими. Я разговаривал только с ним, сдержанно и вежливо, презрительно пресекая все ее попытки задобрить меня; впрочем, она делала вид, что не принимает ничего всерьез. Потом она заснула или притворилась, что спит, уронив голову мне на грудь, — но мне показалось это лишь предлогом для того, чтобы, расслабившись, приникнуть к нему телом.

Эта ее поза представилась мне до предела символичной. Если бы я не понимал, что происходит, если бы я был угодным ей наивным супругом, я поверил бы, что она прильнула к моей груди во внезапном и искреннем порыве любви: а на самом деле — лишь для того, чтобы в таком положении он мог украдкой обнять ее. К тому же в более общем смысле разве не имело особого значения это ее саморазделение между нами обоими?

Я подводил мрачный итог всему происшедшему, подобно тому как побежденный и бегущий с поля сражения генерал, обреченный на разжалование и ссылку, сравнивает свое разметанное и разбитое воинство с той блестящей, полной энтузиазма армией, которой он командовал всего два дня назад. Впрочем, такие экскурсии с участием молодых пар и хорошеньких женщин всегда становятся «дружеской» схваткой, как были «дружескими» средневековые турниры, с той разницей, что теперь, после подавленной ярости и горьких объяснений, все должно возвращаться в прежнюю колею, а в те стародавние времена зачастую домой на щитах или на носилках привозили безжизненные тела. Так возвращался и я — с мертвым образом любимой женщины.

Через два дня мы «всей бандой» отправились на открытие летнего театра, а оттуда — в ресторан на Шоссе. Здесь повторилась та же история, что и на экскурсии. Я едва сдерживал негодование, безразличный к перешептываниям. Меня попыталась успокоить одна знакомая дама не первой молодости, в свое время славившаяся красотой и любовными похождениями; она всегда симпатизировала мне, и мы часто вели с ней интересные беседы о различных жизненных превратностях (сейчас она применяла новое кокетство — преждевременно изображать из себя старуху — и походила на элегантного молодого генерала, вышедшего на пенсию по собственному желанию).

— Почему такая нервозность?

Я, грустно улыбнувшись, указал ей на мою жену. Моя собеседница пошутила так ласково и изящно, что я не мог на нее рассердиться:

— Знаете поговорку? Если не знаете, я вам скажу: женщина изменяет лишь тому, кого любит, а остальных попросту бросает.

Я ответил, что для меня это не утешение, но она стала уверять, что, по ее мнению, здесь всего лишь флирт.

Я налил ей в бокал золотистого вина и удивленно посмотрел на нее:

— Это неверная формулировка, не имеющая отношения к женщине. Она соответствует реальному положению, только когда речь идет о девушке, которая хочет развлечься, но сохранить при этом физическое целомудрие (иначе она увлеклась бы всем сердцем), или же — о больной женщине, которая отдалась бы со страстью, но этому препятствует ее недомогание. Такой флирт еще имеет смысл, когда женщина преследует определенную цель и для достижения ее делает всяческие «авансы», но, добившись своего, отказывает. Подобную систему часто практикуют актрисы. Но моя жена не подходит ни под одну из этих категорий, и для нее флирт — это аберрация.

— Ах, я вижу, вы принадлежите к числу тех, кто без конца привередничает, даже за столом. Кто вечно находит волос в супе.

— Да разве моя вина, если мне подают суп с волосами?

— Нет, такая ясность ума невыносима, отвратительна! Мне кажется, вы способны не только с пристрастием разглядывать свою возлюбленную, но и в момент самых жгучих объятий отдавать себе точный отчет в испытываемом чувстве, словно зритель со стороны...

— Сударыня, ваша догадка совершенно справедлива, но вывод ошибочен. Внимание и ясность ума не убивают истинного наслаждения, а усиливают его, так же, впрочем, как внимание усиливает и зубную боль. Сладострастники, как и люди, живущие интенсивной жизнью, несомненно, обладают чрезмерной ясностью ума.

— С каким удовольствием я бы изменила вам за эту вечную подозрительность и непокой! и она с грацией маркизы принялась очищать апельсин.

— Значит ... вы меня не бросили бы?

— Может быть, в тот момент и бросила бы; но потом жалела бы об этом всю жизнь. Ведь все мы в молодости такие дурочки.

И она отстраненно улыбнулась, такая красивая со своими серебряными волосами. И я смотрел на нее с таким страстным восхищением, что вся публика была заинтригована, словно присутствовала при любовной сцене.

Будет ли моя жена четверть века спустя похожа на эту женщину, сидящую со мною рядом? И какой глубокий смысл кроется в этом вопросе ... Была ли некогда эта женщина такой же, как моя жена? И — неразрешимый вопрос — есть ли сейчас такие женщины? И еще один бессмысленный вопрос: почему мне такое кажется возможным только в прошлом, почему я жалею, что, родившись на двадцать лет позже, потерял жаркое тело и добрую грустную улыбку этой женщины? А впрочем, все эти души в их шелковистой плоти становятся добрыми слишком поздно, а потому бесполезно.

Я не разговаривал с женой целую неделю, обедал у себя в кабинете.

Спустя некоторое время мы ужинали у друзей, и я, решив, что моя сдержанность больше не имеет смысла, весь вечер ухаживал за красивой, высокой — с меня ростом — женщиной. Собственно говоря, «ухаживал» я чисто условно, потому что едва я сделал первую робкую попытку, как она, раззадорившись, буквально подавила меня своей благосклонностью. Все, что позволила себе моя жена за время пребывания в деревне, повторилось здесь за один лишь вечер. Г. при этом не присутствовал. Чтобы ее поведение не выглядело слишком вызывающим, моя дама обратила все в шутку. Она заявила, что уступает своего мужа моей жене, что любит меня, подняла шум, когда кто-то сел на мое место подле нее. Речь зашла о полных и о тощих женщинах; чтобы показать, что она на самом деле не такая худая, какой кажется, она при всех взяла мою руку и прижала к своему округлому бедру ... Пощупайте, мол…

Я, растерявшись, выглядел так же смешно, как Иосиф в доме Пентефрия. Как только она отставала от меня на минуту, я пользовался случаем и убегал, но она меня отыскивала и приводила обратно. Моя жена, раздраженная, сбитая с толку, вся побагровела и отпускала неудачные шутки ; всякий раз, когда я глядел на нее, я встречал устремленный на меня печальный взор ее больших глаз.

Моя новая поклонница заставила меня танцевать с ней, хотя я танцевал из рук вон плохо. Затем она повела меня за руку в маленькую гостиную, уставленную диванами: «Останемся наедине».

Мне было не по себе, я, казалось, все делал невпопад. Мы сели рядом, откинувшись на спинку дивана, и она засыпала меня множеством нелепых вопросов. Кто-то случайно заглянул к нам, и она, рассердившись, подошла к письменному столу, взяла ручку и бумагу и написала объявление: «Вход воспрещен ... влюбленная парочка!» Все входившие читали эти слова, смеялись, словно над удачной остротой, и удалялись, лицемерно извиняясь. Она, конечно, шутила, но это не мешало ей прижиматься ко мне и целовать меня, когда ей казалось, что никто не идет.